Анри Кок - Последние из Валуа

Великая Отравительница остановилась: она ожидала от Бланш криков, упреков, слез. Ничего этого не последовало. Бланш была бледна, но спокойна. Бесстрастным тоном она произнесла:

– Должно быть, маркиз Альбрицци причинил вам немало зла, госпожа, раз уж вы, будучи не в силах отомстить ему самому, мстите, через мою персону, его другу графу Филиппу де Гастину. Но вы говорите, что намерены ударить в мое сердце, в мою честь и в мою жизнь. В мою жизнь – возможно! Я – в ваших руках, и вы можете меня убить. Но только не в мое сердце и не в мою честь! Мое сердце принадлежит моему супругу, моя честь – мне самой. Мы не можете ничего против них!

Тофана кровожадно расхохоталась.

– Ха-ха! Вы полагаете, моя прекрасная графиня, что я ничего не могу против вашей чести!.. Вскоре я докажу вам, что вы ошибаетесь. А пока что признайте, что это довольно печально – оказаться поглощенной бурей, когда до порта оставались уже считанные десятки метров.

Бланш медленно покачала головой.

– Я никогда не сомневалась в доброте и справедливости Божьей – не стану сомневаться и сегодня!

– До чего ж вы самоуверенная, моя красавица! Неужели вы действительно думаете, что Бог, ваш Бог, Бог справедливый и милосердный, о котором вы постоянно говорите, но которого никогда не видите, вытащит вас из моих когтей?.. Ха-ха!.. Ты слышала, Малика, эту убежденную христианку? Что думаешь о ее вере?

– Я думаю, – промолвила цыганская Мать , – что самое время показать: ее Бог далеко… тогда как мои сыновья – близко.

Тофана встала, когда старуха, сказав это, поднесла к губам свисток. Склонившись над ее ухом, Великая Отравительница живо прошептала:

– Что ты собираешься делать?.. Не сейчас!.. Еще рано!..

Ответ Малики прозвучал столь же тихо:

– Вот как!.. Я думала, ты хочешь… сейчас же…

– Нет-нет, не раньше, чем вернется Пиншейра… Он здесь главный… он хозяин…

– Да, будет справедливо, если он первым надкусит этот любовный плод… Ха-ха!..

И, глядя на Бланш де Ла Мюр, две презренные женщины обменялись циничными улыбками.

Молодая графиня, распростершись на своем ложе со сведенными вместе руками, молилась.

По свистку Матери в шатер, почти тотчас же, вошел находившийся, судя по всему, где-то рядом Перюмаль.

– Сын мой, – промолвила Малика, указывая пальцем на Бланш, – как тебе эта девушка?

Цыган поклонился.

– Красивая! Очень красивая!

– Стало быть, ты готов ее любить?

Желтое лицо цыгана оживилось выражением сатира.

– Спрашивают ли у пылких губ, хотят ли они испить воды из чистого источника? – отвечал он.

– Довольно!.. Позови Зигарди!

Второй цыган имел вид крайне отталкивающий: горбатый, хромой, кривой. Однако Малика задала ему те же вопросы: «Как тебе эта девушка?» и «Готов ли ты ее любить?» Зигарди ответил если и не в тех же выражениях, что и Перюмаль, то с не меньшим рвением и возбуждением.

Его сменил третий цыган… Того – четвертый… Четвертого – пятый… И так далее до тридцати.

Поочередно все тридцать цыган, входивших в шатер Матери , бросали на молодую графиня похотливо-восхищенные взгляды, и на вопрос: «Готов ли ты ее любить?» давали один и тот же – утвердительный – ответ.

Тофана буквально светилась счастьем, глядя на это дефиле, в котором бурлеск примешивался к гнусности. При каждом новом появлении этих мужчин, призванных стать орудием в самом отвратительном из преступлений, она и Малика хохотали до слез.

Особенно если мужчина был уродлив до безобразия.

Бланш же, с виду – абсолютно безучастная, продолжала молиться.

Это спокойствие, эта невозмутимость в конечном счете превратили радость Великой Отравительницы в глухой гнев.

Первая часть ее ужасного плана с треском провалилась: нагнать на девушку страху ей не удалось. Это вызывало у Тофаны раздражение.

Как только последний из тридцати цыган покинул шатер, не вызвав у супруги графа де Гастина ни малейшей ответной реакции, Тофана наклонилась к Бланш и прошипела, попытавшись разъединить сложенные в молитве руки:

– Я что, плохо выразилась, графиня?.. Вы что, не понимаете, какая участь вам уготовлена? Эти люди… все эти люди… вы будете брошены им, как добыча… Жертва любви и удовольствия!.. Вы будете принадлежать им всем! Каждый из по очереди будет обладать вашими прелестями!

Живой румянец залил лицо Бланш, но голосом нежным и ангельским она отвечала:

– О! госпожа, как, должно быть, сильно вы страдали, раз стали столь жестокой, что хотите осквернить невинную душу, прежде чем осквернить невинное тело.