Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Поздно уж, — взглянула в черное окно, выходящее во двор, этим хотела сказать, что пора бы и прекратить застолье, расходиться по домам — но голос не послушался, и ее «поздно» прозвучало странно мелодично, как предложение продолжить игру! И все, даже кот Шамиль, повернули к ней голову. Анна Васильевна смутилась под их пытливыми взглядами и уже твердо, как распорядительница работ швейной фабрики, сказала, что пора «закругляться», самое красивое место для хозяина в госте — его удаляющаяся спина. И за столом пошевелились послушно, суетно: а ведь и правда! Сколько ни сиди, благополучия не высидишь, да и вставать завтра чуть свет. И будто сговорившись, принялись широко зевать и потягиваться.

Аким накинул железнодорожную тужурку в напашку, фуражку на затылок — и предстал бравым, похожим на офицера-корниловца молодцом. Действительно, со спины любая полюбит.

— А ты пойди, запри за ним, — науськивающим шепотом просвистела старуха.

— Ага, ага, ага, — загоготал старик.

Это было что-то новое, никогда Аннушка не ходила провожать парней. Однако же накинула жакет и, не покрываясь платком — на минутку только — шагнула в черные сенцы вслед за женихом. Вытянув руки, чтоб не треснуться лбом о косяк, нащупала дверь, вышли на крыльцо. После освещенной избы тьма предстала дегтярно непроглядной. И опять, точно кот, дуновение майского ветра — и Анна оказалась в кольце его рук, и щеку ободрало мелким наждаком щетины — и внутри ее все закипело, потянулось навстречу, на секунду в темноте показалось, что это Александр Васильевич! А кто же еще?! Но тут же и вспыхнуло в мозгу: не он! И вырвалась, и толкнула — и черный, невидимый Аким загрохотал башмаками с крыльца.

— Осторожно, пожалуйста, здесь у нас ступеньки.

Аким приглушенно ругнулся. Анна не удержалась, прыснула, закатилась хохотком. И если бы Аким оказался более настойчив, Анна, вполне возможно, подарила бы ему материнский поцелуй. Женщины ведь непредсказуемы. Они гуляют сами по себе.

Что может быть печальней осажденного города? Будто налетит старуха с помелом и все перепутает. Доходят до полного отчаяния — а кто и до забубенного веселья! «А пропади оно все пропадом!» И не целованные девушки пускаются в такой бесшабашный разгул обреченности — что только диву даешься. С чего? Откуда такое беспутство?! А уж слышен отдаленный гул орудий. И все везут и везут увечных, обмороженных защитников.

Анна дважды приходила к особняку — не допустили! Оно, конечно, положение серьезное. Не до встреч с полюбовницей! За последнюю неделю только раз и видела. То есть его автомобиль. Сверкнул лакировкой, крякнул трубками, а сам милый и не заметил свою Анну в толпе на тротуаре.

Вышла на берег, плавно переходящий в белое поле Иртыша. Ветер обжигал. Укусил одно ухо, другое. Подняла меховой воротник. К зиме не подготовилась, купила пальтецо на барахолке. Холодное. Как-то Колчак на таком морозе в солдатской шинельке? Теперь все генералы в таких. Красные отвороты их пальто на нижние чины действуют, как тряпка на злого быка. И золотом погон старались поменьше светить.

Гинс чуть ли не на Библии клянется в неприступности столицы. Советует не волноваться, утеплять жилье, готовиться к зиме. А это значит одно: сдадут Омск! Не удержат. И такая тоска на душе. Уж и не себя жалко, а несчастных, сбежавшихся сюда со всей России. Нарыли нор в песчаном берегу. Как стрижи.

И тут увидела Борбоську! В клетчатом собачьем пальтишке. И не было, наверное, во всем Омске существа счастливее его. Вырвался на волю! Бегает, мечется лохматой рыжей птицей! И в снег-то зароется, и вскочит на все четыре лапы, замрет, и опять кинется по широкому кругу — будто от собственной тени убегал во все лопатки. И взлаивает пискляво, и смеется зубастой пастью. А, может, так и надо, как Борбоська? Есть небо над головой, белый снег под ногами, чистый воздух — дыши!

— Борбося!

Собачка дрогнула, кажется, на секунду ослепла от счастья — и так и кинулась к Аннушке и, несмотря на малый рост, выпрыгнула на грудь. И визжит, трясется, присядет и метет, метет кудлатым хвостиком. И Анна Васильевна тормошила, гладила счастливого, вырвавшегося на свободу Борбоську.

И вдруг присмирела: да ведь и Александр Васильевич скоро…. освободится. Всё к тому клонится. И куда тогда? А ведь, кажется, уж устраивалась новая империя, крепла, гнала красных по всем фронтам — да что-то не заладилось.

Песик опять нарезал круги по ослепительно сияющему полю, выпрыгивал вверх, переворачивался, падал и скользил на спине, как на лыжах.