Николай Шадрин - Сестра милосердия

Баба Нюра поставила чай кипятить. Самовар у старичков томпаковый, и кипятили на сосновых шишечках — аромат на всю избу! Будто в лесу, у костерка. Старички, незаметно, будто по делам, удалились в другую комнатку и притихли. Молодые тоже присмирели. Аким наливался свекольным румянцем, рука на столе, забывшись, сминала скатерку в горсти. «Э-э, да тут страсть, — окончательно отрезвела „невеста“. — Митя Карамазов притаился».

— Ты здешний?

Аким чуть дрогнул, очнувшись, длинно посмотрел ей в лицо, наконец, смысл вопроса дошел — замотал головой, и даже взмыкнул, совсем, как бычок. Анна засмеялась. Между ними устанавливалось какое-то тяжелое, вязкое, магнетическое поле. Оба были несвободны в движениях. Сковывало. Они еще не осознавали того, что их тянет друг к другу, что и говорить-то ничего не надо. Старички это поняли и потому устранились.

— Ты учительница? — просипел он, — Или, может, графиня?

Анна смотрела игриво и свысока. Она прекрасно понимала, что ровным счетом ничего из этого не получится. Но он был такой славный. И пахло-то от него зимней свежестью и мазутом. То есть, конечно, в общественном отношении в сравнении с Колчаком — абсолютный нуль. Таракан и моль. Но и моль, оказывается, бывает очень даже славной бабочкой. Особенно когда истомишься бесконечной сибирской зимой по красному лету.

— Так что? Учительница?

— Н-нет, я не учительница.

— Графиня, — упал голосом Аким, — или даже, может, княжна?

— Не любишь княжон?

— Не люблю! — а взгляд пристальный, сосущий. — Княгинь в Екатеринбурге в подвале шпокнули, — и усмехнулся плотоядно, мол, будь моя воля, я бы их всех на одной веревочке удавил. И ноздри трепещут, а глаза, как у кота в темную ночь. — Да вы не бойтеся.

Анна должна бы была оскорбиться, закатить пощечину хаму — но нет.

— А я и не думала бояться! — пошевелилась свободно и гордо. — Было бы кого! — кровь деда — казачьего генерала — частенько давала себя знать.

Аким замолчал, сопел, смотрел, не отрываясь. А Анне не страшно и не весело уж, а как-то вполне безразлично. Повернула кран, налила в стакан чаю, душистого, вишневого — в свете керосиновой лампы. Аким, как бывает мужики во сне, протяжно, деревянным звуком заскрипел зубами. Анна взглянула удивленно: что это с тобой, любезный? Любезный испепелил ее черным огнем плотоядного взгляда.

Да, с таким ухажером наедине оставаться никак нельзя. Корсиканская страсть. То и гляди, что зарежет. Инфернальный попался жених. Разговор не клеился. И атмосфера напряжена. Разного поля ягоды. Или, наоборот, очень похожи? Ведь не графиня же, в конце концов, Анна Тимирева.

Аким, может, и хотел как-то заинтересовать барышню, поговорить по душам — она то не ответит, то ответит невпопад. Кот урчал, чем-то хищно хрустел на зубах. Анна шагнула к нему — быстренько похватал рассыпавшиеся крошки, боясь, как бы квартирантка не отобрала.

— Кот — это символ сладострастия, — искоса взглянула она, — это я тебе как учительница говорю.

И вдруг лампа замигала, замигала, пламя потускнело, вытянулось длинным бордовым языком, затрепетало — и все провалилось в черную ночь! Да что же это? Чертовщина какая-то! Оглушено замерли, ожидая, не загорится ли опять. Старики, как воды в рот набрали. И кот растворился во тьме. Щелкнула половица. Что-то тяжело пошевелилось. Двинулось и опять треснуло. И тут, как дуновение ветра, невесомо приласкалось к ноге — Анна онемела в ужасе, и уж замахнулась на самый решительный удар, и — поняла. Кот! Скользнул своим пушистым боком от шеи до кончика хвоста.

И опять щелчок половицы!

— Баба Нюра, у нас свет погас, — обыденным голосом сказала она. В ответ тишина… Почему-то становилось страшно. Но тут же и мелькнуло: «une vie sans passions ressemble a la mort» (жизнь без страстей подобна смерти). И уж вот оно, дыхание, и где-то рядом невидимо шарит рука.

— Что-то потерял, Аким? Тебе посветить? — в народе принято говорить друг другу «ты», но «ты» Анны Васильевны имело какой-то тоненький оттенок, ставящий железного обрезчика на положение лакея. И это не могло не коробить его. Засопел, как самогонный аппарат. И тут пронзительно, на режущей ноте, заверещало и загремело в темноте — наступил неловко коту на хвост.

Анна хохотала в полный голос.

— А че это у вас темно? — лицемерно удивилась невидимая бабка, и уж гремела спичками в коробке. — Надо зажечь, че же блукать-то?

— Может, не надо? — расхрабрилась «графиня», — посумерничаем. — непроглядная тьма ответила могильной тишиной. — Так-то уютней будет. Не правда ли, Аким?