Дмитрий Гусаров: Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Пока, к счастью, никаких данных по Петрозаводску нет! — повторил Дубровский. — Но у нас есть данные о действиях левых эсеров в других городах… В Москве, например… Это одна сторона дела. А есть и вторая. Так хранить оружие, как это делаете вы, — преступление. Я с четырьмя красноармейцами легко занял дом, где хранится два пулемета, пятьдесят винтовок и много патронов. В городе, вы знаете, проживает несколько сот бывших офицеров. А если бы вместо нас сюда явились они и захватили оружие? Надеюсь, теперь вы понимаете, почему мы сделали это?

— Мне давно все понятно. Очень давно. Может быть, вы объясните, почему же в таком случае на квартирах членов нашей партии производятся незаконные обыски и даже, кажется, аресты? Я не ночевал дома. Но, говорят, и ко мне делали попытку вломиться, выкрикивая оскорбительные слова.

— Кто вам сказал это?

По мимолетному взгляду, который бросил Балашов в сторону журналиста, Дубровский понял, откуда дует ветер. Это было тем более странно, что никакого обыска в квартире Балашова и других членов губисполкома делать не предполагалось.

Сурово посмотрев на журналиста, Дубровский спросил:

— Вы видели это?

— Я видел, как трое чекистов приближались к дому, где живет Иван Владимирович, — заметно оробев, ответил тот.

— И вы слышали оскорбительные слова?

— Не знаю… Возможно, мне показалось…

— К чему эти ненужные мелочи? — поднялся Балашов. — Мне все понятно. Давно все понятно. Я хочу осмотреть помещение, увидеть, что вы здесь натворили.

— Пожалуйста. Только я очень сейчас тороплюсь, а двери должен до завтрашнего дня оставить запломбированными. Прошу не задержать.

Балашов переходил из комнаты в комнату, зажигал свет, осматривался и, хотя обыск производился со всей осторожностью, вполголоса бормотал: «Вандализм! Настоящий вандализм!»

Дубровский стоял в коридоре.

Вдруг в одной из комнат раздался истошный балашовский крик: .

— Это же дикость! Это же вандализм!

Дубровский метнулся туда и увидел председателя губисполкома, благоговейно державшего перед собой фотографию в рамке с разбитым стеклом.

Это был портрет Марии Спиридоновой.

Дубровский отлично помнил, что во время обыска фотография висела на стене над письменным столом. Возможно, кто–то из красноармейцев в нарушение приказа и сорвал ее в последнюю минуту, но этого единичного факта оказалось достаточно, чтоб потом в газете «Известия Олонецкого Губсовета» появилось сообщение, что «обыск проводился дико и разнузданно», что «красноармейцы топтали сапогами портреты таких заслуженных революционеров, как Мария Спиридонова».

К утру все было закончено.

Конфискованное оружие передали штабу Красной Армии, следственный отдел ЧК начал распутывать клубок контрреволюционной офицерской организации, открывшейся в связи с задержанием Поленова и Петрова, а во все воинские части и учреждения был направлен официальный приказ Олонецкого военного комиссара не исполнять никаких распоряжений должностных лиц, принадлежавших к партии левых эсеров.

Шестнадцатого июля истек срок отпуска, который был предоставлен членам губисполкома от крестьян, и в этот день было назначено пленарное заседание.

По–разному ждали его в обеих фракциях. И большевики, и левые эсеры понимали, что это их совместное заседание будет последним, что логика политической борьбы развела обе партии далеко в разные стороны, что одной из фракций придется покинуть Губсовет, но позиции теперь переменились. Большевики ждали заседания с окрепшей уверенностью в его исходе. Среди левых эсеров царили смятение и полная утрата перспективы. Причин для растерянности у них было более чем достаточно. На недавно закончившемся в Петрозаводске делегатском съезде Советов Мурманской железной дороги двадцать пять левых эсеров осудили мятежнические действия своего ЦК и заявили о выходе из партии. Неутешительные для левых эсеров вести шли из уездов, где, несмотря на их бурную агитацию, крестьянская масса никак не могла понять, зачем понадобилось бросать бомбу в немецкого посла и призывать к новой войне с Германией.