Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Турки не уловили разницу.

«Нельзя наливать молодое вино в ветхие мехи, — вспомнил Николай Павлович евангельское выражение. — И мехи лопнут, и вино прольётся».

Изучив в своё время отчётную записку своего военного агента, он поделился с ним своими мыслями.

— При столь резком изменении баланса сил в Европе, мы должны признать, что немцы правы: лучшая защита — нападение. Семнадцать лет ожидать реконструкции нашей военной машины при нынешней политической обстановке, когда сербам хочется подраться, а Германия стремится на Восток, — непозволительная роскошь! Они что там себе думают в правительстве? У нас всё будет ломаться, а Европа будет сидеть смирно? Как бы не так! — с жаром произнёс Игнатьев. — Европа не даст нам времени создать военное могущество и выставить двухмиллионное войско! Это ведь не в бирюльки играть! — он сердито усмехнулся и откинулся на спинку кресла. — Где же слыхано, чтобы человек, ссорящийся со своим соседом или просто имеющий с ним старые счёты, грозил пальцем и говорил: «Вот ужо я Вас достану, проучу, дайте мне лишь с силами собраться, годиков семнадцать прожить мирно; детки и внуки мои подрастут, я их выучу на палках драться и уже тогда приду Вас бить». Очевидно, что не сегодня — завтра соседи нападут, чтобы ослабить, разорить, не дать ему собраться с силами и навсегда отбить охоту с ними тягаться.

— Ну да, — кивнул Александр Семёнович, — только ленивый не пойдёт нас колотить. Все захотят воспользоваться нашим временным бессилием.

— Нас попытаются связать по рукам и ногам, будто колосса, обкорнать, иначе им всем крышка! — с беспощадным пониманием политики Европы и того, что творится в российских верхах, воскликнул Николай Павлович. Он встал из-за стола, который весь был изрисован малолетними детьми (по большей части Лёней), и принялся ходить по кабинету, жестом показав полковнику, что тот может сидеть. — И это наши либералы понимают лучше наших реформаторов. Военная реформа, затеянная ныне, больно отзовётся на всех грядущих поколениях русских.

— Каким образом? — не понял грозного пророчества военный атташе.

Игнатьев повернулся в его сторону.

— Она повлияет на будущность старой России не меньше — скорее больше, — нежели крестьянская реформа. Вся беда в том, что армия демократизируется!! — проговорил Николай Павлович срывающимся от волнения голосом — Простите. Как только доходит до общественных и государственных дел, так и загораюсь. Либералы берут нас за горло. Теперь от правильной постановки вопроса зависит полезное или опасное развитие получит вся система управления войсками, и, боюсь, гражданским обществом. Не забуду практического заключения принца Фридриха Карла, бывшего здесь в прошлом году и говорившего со мной. Он прямо заявил, что система военной повинности в Пруссии принята и развилась под гнётом народных несчастий и общего патриотического возбуждения. Поэтому она и удалась, — сказал Николай Павлович. — Исключение не допускалось, и общество сплотилось в одно целое. Я уже не говорю о том, что германской разведке есть на кого опереться, вербуя агентуру из тех немцев, которым так и не довелось разбогатеть в России, хотя практичных земляков, сумевших сколотить огромные состояния, было великое множество. А может, потому и не разбогатели, что свой брат подмётки резал на ходу, покуда русский люд щи лаптем хлебал, да лоб крестил, заслышав гром. Немцы всегда чувствовали себя в Санкт-Петербурге лучше, чем иной хозяин в своей лавке.

— Всю жизнь Европа грабила Россию, а в благодарность плевала ей в лицо, — полковник Зелёный нахмурился и, упёршись руками в колени, долго смотрел в пол.

Когда речь заходила о действиях той или иной разведки, чаще всего австрийской, не было для неё облика более подходящего, чем облик господской прислуги, подлой, вёрткой и распутной, жадно припадающей к замочной скважине, чтоб насладиться упоительной постельной сценой своей ветреной хозяйки, принимающей в своём пышном будуаре очередного любовника.

Научившись у своей соседки Австрии подсматривать, выслеживать и собирать грязные слухи, Блистательная Порта так же старалась контролировать каждый шаг иностранных послов, словно её отношения с любым из них определялся брачным контрактом, согласно которому она имела право лишить его жизни, представив доказательство супружеской измены. И чтобы заполучить это свидетельство, она придумывала заковыристые провокации, устраивала хитроумные ловушки, ставила капканы. Она испытывала от своих действий неизъяснимо сладостное чувство, схожее с тем, какое должна испытывать мстящая за свою поруганную честь женщина, уверенная в своей неотразимой красоте и привыкшая властвовать над теми, кто, хотя бы час, провёл в её объятиях.