Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Когда Петр оказался в кабинете немца, отвечающего за вербовку будущих агентов влияния, его начали заставлять писать соответствующее заявление.

— Не буду я ничего писать, — разобравшись в ситуации, заупрямился юнец.

В ответ на это его молча и по-деловому избили, потом встряхнули, посадили на стул, дали воды и продолжили беседу. Переводчик не понадобился — те, кто работал на местах с подневольным населением, за три года неплохо освоили русский язык.

— Тебе еще бить? — спросил немец.

— Не надо, — честно ответил строптивец.

— Тогда пиши.

— Не буду. Я не хочу на вас работать.

— Почему?

— А я болтливый и не смогу хранить тайну.

Немец озадачено почесал переносицу и заглянул в бумажку, что лежала у него на столе. Скорее всего, это был список расстрелянных, составленный по факту случившегося. В том списке Евлампия Пантелеевна значиться не могла, так как она погибла не на расстреле, а дома, так сказать, в порядке частной инициативы, о чем вообще мало кто знал.

— Ты есть сын Бараненко Яков?

— Ага, — притворно зевнул Петр Яковлевич. — Он самый сын.

— Вот мы твой папа бах-бах, да?

— И что? — парень с холодной открытостью посмотрел на врага.

— Не напишешь — будем мама бах-бах.

Петр Яковлевич на минуту замолк, словно задумался, а на самом деле, чтобы угомонить закипевшие в нем негодование и отвращение, чтобы не выдать фашисту свои болевые точки. Немцу показалось, что этого русского упрямца охватило сомнение, что сейчас он подумает и даст согласие на сотрудничество. И вдруг в ответ прозвучало совсем неожиданное:

— А, валяйте… — Петр Яковлевич даже вяло махнул рукой, потом указательным пальцем нацелился на немца и с улыбкой добавил: — Бах-бах!

Немец икнул, словно удавился глотком воздуха, и вопросительно посмотрел в угол, где стоял полицай, доставивший парня в комендатуру.

— У него больной голова? — спросил у полицая, брезгливо покривившись.

Полицай пожал плечами, дескать, он тут ни при чем.

— Чего же вы хотите? Повредился, — печально произнес он.

— Пошел вон, русишн швайн! — заорал немец на Петра, выпучив глаза. — Штебн, вайпа {46} 46 Сдохни, гадюка… …

После этого Петр Яковлевич из огня попал в полымя — его перекинули в списки на отправку в Германию, полагая, что там больная голова помехой не будет.

Дома, рассказывая Прасковье Яковлевне о том, какой разговор у него получился в управе, он искоса поглядывал на брата. Что могла сказать Прасковья Яковлевна? Она просто выслушала и промолчала. Но промолчал и Алексей. И тогда Петр Яковлевич, оставшись с ним наедине, решил выяснить, почему это его не вызывали в комендатуру, ведь он на год старше.

— Наверное, они отбирают здоровых, — неуверенно ответил Алексей. — А у меня же нога…

— Что-то ты темнишь, браток, — серьезно насторожился Петр Яковлевич. — И с расстрела тебя отпустили, и тут не трогают… Странно это.

— Чего ты пристал ко мне с расстрелом? — обиделся Алексей. — Там за меня наш постоялец поручился.

Он так убежденно это сказал, что и сам удивился. Отныне при любом упоминании о расстреле, он будет говорить, что спасся милостью немецкого врача, который лечил его ногу от перелома. В некотором смысле это было правдой и воспринималось людьми с пониманием.

Алексей радовался, что даже родной брат не заметил, как изворотливо он избегает встреч с полицаями.

А что Алексею оставалось делать, стоя в котловане под прицелом немецких пулеметов? Надо было думать не о себе, а о том, как спасти отцу последний миг жизни. Надо было постараться и что-то сделать, чтобы отец ушел в бессмертие не с огорченной, а со счастливой или хотя бы успокоенной душой.

На краю гибели мальчишка вынужденно, по примеру героев из древних легенд, превозмогал себя. Конечно, он не понимал величия и мужественности своего поступка, ибо действовал безотчетно, руководимый впитавшейся в кровь православной моралью. Он как умел, так и выполнял свой сыновний долг.

Объявление о согласии работать на великий Рейх, конечно же, с его стороны было всего лишь уловкой. Его предательство с самого начала задумывалось как фальшивка, и отец, скорее всего, догадался об этом. Не мог не догадаться, зная своего смышленого ребенка. А тот рассчитал, что этот маневр лично ему спасет жизнь и позволит отцу уйти в бессмертие с чувством победы, одержанной над обстоятельствами.

После расстрела Алексей сознал, что совершил и чем должен будет расплачиваться за обещание честно работать на Третий рейх, к каким ухищрениям должен будет прибегать, чтобы обелить себя перед своей совестью. Но с этим он справится! Главное, что он выполнил последнюю волю отца. Надо было видеть страдания Якова Алексеевича, мольбы и отчаянный порыв вынести свое дитя из этого ада, в котором он сам очутился, чтобы понять великую истину: принимать смерть от врагов на глазах отца нельзя, это непростительная жестокость. Смерть на глазах отца погубила бы обе их души: отцу она отравила бы вечную жизнь непереносимыми муками, а самому Алексею, как виновнику мук, принесла бы вечное раскаяние за них.