Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Почему она не думала об Алексее, когда писала заявление? Почему забыла мечты об этом принце с пылающим взглядом, о неразлучной жизни с ним? Алеша словно оставался вне ее земной жизни, вроде он был лишь образом грез. Светил ей оттуда, из прекрасного будущего, как звезда. И вот она чуть не потеряла его, своего любимого, дороже которого нет на свете... Каким ненужным и пустым стал бы мир без него!

Маша ужаснулась. Быстрее надо мчаться к нему, все-все сказать! Обнять, прижать к себе и никуда не отпустить! Она схватила с вешалки платок.

— Посиди с Ниной, — попросила брата.

— А ты куда?

— Побегу к Алеше... Знаешь, я рада, что он остался жить.

Василий загородил ей дорогу, расставил руки на пороге.

— К нему нельзя...

— Почему?! — закричала Маша. — Я скажу, что люблю его. Ты не понимаешь... Что бы я делала, если бы он погиб?

— Пойдешь позже, — твердо сказал мальчик. — Сейчас у него три трупа в доме...

Вот как все устроено — жил себе в селе тихий человек, вроде бы его не все знали, не всем он был дорог, не все в нем нуждались, а не стало его — и жители встрепенулись, загудели, крестятся, просят для него прощения грехов и милости Господней. Погибла Алешина мать одиноко на краю села, сложила голову под грушей, защищая свое дитя, обеспечивая ему возможность скрыться от убийц, а люди уже узнали обо всем, забеспокоились, закачали головами, плачут...

— Значит, потом...

— После похорон пойдешь, — ласково сказал Маше потрясенный Василий, доселе не подозревающий, что его сестра влюблена в Алешу Бараненко, красавца, который, может, ей, серой мышке, и не пара.

Маша выдержала срок, пошла к Алексею по истечении девяти дней православного траура. Она просто вошла во двор и осталась стоять, пока ее не заметили. Это был Петр, и он сразу же позвал брата.

— Соболезную, — тихо сказала она Алексею, когда тот приблизился и, вопросительно заглядывая в глаза, взял ее за руку.

Много дней молчавшая, копившая в себе отчаянный замысел, сосредоточенная на почти святом благоговении перед Алексеем, Маша вдруг потеряла мужество и заплакала. Слезы текли по щекам, а она их не вытирала, только смотрела на своего мальчика, благодарила Бога, что видит его, что чувствует тепло его рук...

— Не надо, Маша, — Алексей начал вытирать ей слезы.

— Это я о родителях, — прошептала девушка, задыхаясь от нежности. — А о тебе скажу не то... Поздравляю, что остался жить. Спасибо, этим ты подарил мне счастье.

— Успокойся, — с мягкой улыбкой сказал Алексей, и впервые в его голосе она почувствовала по-настоящему мужские нотки. — Все уже позади.

Она внимательнее присмотрелась к нему. Как он повзрослел!

Алексей вдруг показался ей выше и стройнее, чем раньше. Куда-то исчезла нега его движений и жестов, ее место заняли упругие мышцы, наполненные готовностью к действию. Глаза, еще недавно беззаботно-детские, сделавшись большими и выразительными, тонули в потемневших обводах. А их взгляд, раньше обволакивающий, стал слишком прямым, изучающим и требовательным, проникающим до самой души. В углах твердо сжатых губ появились складки. Даже нос заострился и стал изящнее.

У Маши закружилась голова.

— Нет-нет, — в замешательстве сказала она, — все впереди, Алеша. Я чего пришла? Чтобы сказать... Пойми, идет война, немцы отступают и мстят. Тут сто раз можно погибнуть. Но даже, если не погибнуть, то... не сохранить чистоту. Понимаешь? И я... я хочу отдать ее тебе, подарить, — Алесей слушал девушку сосредоточено, словно учительницу на уроке математики. — И надо спешить, — с твердостью заключила Маша.

— С чем спешить? — словно не понимая, о чем речь, спросил Алексей.

— Я хочу отдаться тебе, мой мальчик, мой принц... — зашептала Маша, приникая к груди Алексея. — Пока мы живы, надо спешить.

Сослаться на рассказ Зинаиды Сергеевны об угоне в Германию пришлось потому, что Петр Яковлевич, повествуя о том времени, по-мужски был скуп и не вдавался в неудобные подробности своей печальной и унизительной одиссеи. Да и вообще он многое считал мелочью, что можно было пережить и о чем не стоило вспоминать, в том числе мелочами ему казались недосыпание и голод. Последний, в конце концов, приведет его к болезни и к ранней смерти. Но все равно невыносимее всего для него были разлука с Родиной и постоянные надругательства над святынями — поощрение доносов, допросы и побои.

Угодил он в рабство за строптивость.

После спасения от расстрела Петр Яковлевич все-таки был занесен в списки ребят, которых немцы намеревались завербовать и оставить на местах для тайной работы на великий Рейх. Против СССР, значит. Как-то его вызвали в комендатуру, а он взял да и не пошел туда ни в положенный срок, ни позже. Ничего он не знал, конечно, и никакого подвоха не подозревал, просто не пошел из чувства протеста. Тогда за ним прислали полицая, наказав тому за ухо привести подлеца, иначе худо будет. Любят фашисты людей за уши таскать, однако, — подумал полицай, направляясь на улицу Степную, понимая, что угроза насчет худа не пустая и ему не избежать порки, если он не доставит вредного пацана в управу.