Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

Ксения уложила ее в ногах своей кровати и долго раздумывала, как уладить это неожиданное дело.

Все это время Прокофий Бондарев чувствовал себя плоховато: и не болело у него как будто ничего, и аппетит был хороший, а как откроет утром глаза, ровно пиявка какая ему в душу торкалась. Жена его форменно заедала! Правда, накричала она один только раз, а все остальное время... Заедать-то можно по-разному. Маша, например, заедала его молчком, да еще перестала с ним щи из одной чашки хлебать, словно он поганый... И это еще не все. За эту неделю, почитай, пятьдесят, а может, и все сто раз его кто ни увидит, про дочку спрашивает и головой качает, как узнает, что он ее в няньки отдал. И сам Эрле сказал: «Ты это, Прокофий, плохо сделал». Да что Эрле? Какой-то Мушкин из села притащился и битых полчаса его расспрашивал, да не прямо, а бочком, бочком... «Правда ли, что дочка сачок носила, можно ли такому ребенку тяжести носить» — вот хитрец какой! Тоже и агрономша эта, что за букашками бегает, зря только государственные деньги получает, его «гадким человеком» назвала. А хуже всех эта Елена Васильевна! С дояркой о чем-то говорила, а когда Прокофий с ними поравнялся, громко сказала: «Такому отцу, который восьмилетнего ребенка в няньки отдает, одно имя — срамник». Сказанула Елена Васильевна будто доярке, а на деле-то ему... Не ду-

рак он, хоть и неграмотный. А не понимают люди, что трудно ему, потому и отдал. А если бы не это, не враг же он своему ребенку! Опять же и приучаться работать ей пора. Не барышня!

С такими думами сидел Прокофий за обедом, когда к ним зашла Ксения.

— Можно мне с вами поговорить?

— Отчего же нельзя?—отозвался Прокофий.— Жена, подай стул.

— Садитесь обедать,— предложила Маша.

— Спасибо, не хочу. Вы кушайте, а я буду говорить.

Ксения присела и положила на колени какие-то пакеты.

— Сегодня ночью ко мне пришла Паша. Она убежала из Цаарана... Вы только не волнуйтесь,— обратилась она к Маше, которая вздрогнула. Прокофий перестал есть.— Она здорова и ничего дурного там не сделала. Она очень плакала и сказала, что не может быть нянькой, но к вам,— Ксения повернулась к Прокофию,— она ни за что не пойдет, потому что вы не хотите ее кормить и не пускаете в школу. Паша просила, чтобы я взяла ее с собой в Ленинград. Но у меня на это нет денег. Мне очень жалко Пашу, и я думаю, что вы ее все-таки любите и не отправите снова в Цаа-ран. Но почему вы не кушаете?

Маша утирала слезы, а Прокофий сидел, низко опустив голову.

— Где же она?—спросил он наконец.

— У меня в комнате. К вам она не идет.

— Нешто я ее секу?— возмутился Прокофий.

— Сечь не обязательно. Она вас боится, а это очень плохо. Позвать ее?

Паша остановилась у двери, глядя исподлобья на родителей.

— Подь сюды, беглянка,— сказал Прокофий после долгой паузы.

Паша сделала два нерешительных шага, а потом кинулась ему на шею и всхлипнула.

— Ну будет, дурочка!—заскорузлыми руками Прокофий гладил Пашину голову.— Будет, слышишь! Иди к матери, поздоровкайся. Она без тебя каждый день ноет...

— Это все ты, окаянный!— со слезами сказала Маша.— Взбрело тебе в голову дите в чужие руки отослать...

— Да будет уж!— нервно сказал Прокофий.— Пущай к школе готовится... Как-нибудь поднатужимся, соберем одежку-то!

— И тужиться не надо, я чуть не забыла. Вот!— Ксения положила на стол пакеты.— Здесь ей на платье, ботинки, тут школьная сумка со всеми принадлежностями. А Паша уже умеет читать и писать, пусть она вам это все покажет.

Не успели Маша с Прокофием опомниться, как Ксения вышла прочь.

До отъезда в Астрахань на экзамены у Клавдин Сергеевны оставалось две недели и она собиралась не торопясь. Занятия с Нимгиром продолжались ежедневно, и об отъезде учительницы он ничего не знал. Она все время откладывала этот разговор, зная, что Нимгир будет сильно огорчен — не хотела его расстраивать раньше времени. Ей и самой было грустно думать о разлуке с ним. Ведь прожить и проработать вместе три года — не шутка.

Накануне отъезда Нимгир застал Клавдию Сергеевну в оголенной комнате, над ящиком, набитым книгами.

— Ты... уезжаешь... совсем?— спросил он, внезапно побледнев, и до крови закусил губу.

— Да, Нимгир... Я хотела тебе сегодня оказать об этом. Не поможешь ли ты мне забить ящик?— И она протянула ему молоток.

Нимгир не сразу взял его. В глазах у него был упрек и еще что-то непонятное, отчего у нее сладко защемило сердце. Точь-в-точь такое же чувство она испытала, когда смеялась над ним. Больше оно не повторялось. Нимгир уже давно перестал смотреть ей в глаза. Клавдия Сергеевна опустила голову, чувствуя себя виноватой.