Ирина Рикас - Девочка плачет…

© Рикас И. 2018

В тени, ближе к голым кустам еще чернеют последние апрельские клочки сбившегося мокрого снега, но боковая дорожка старого кладбища расчищена и посыпана свежим мокрым песком. Песок поскрипывает под колесами инвалидного кресла, которое толкает перед собой мужчина. Он почти седой, но видно, что до старости ему далеко: прямая спортивная фигура, широкие сильные плечи. Глаза спрятаны за темными очками, складки от уголков губ – вниз. В кресле женщина. Худенькая, с короткой стрижкой. В руках у нее сумочка, цветы. Дутый пуховичок виден до пояса, ноги укрыты толстым грубым пледом. Они негромко разговаривают. Она спрашивает:

– Что же ты теперь, в суд подавать будешь?

– Где, как? – отвечает он. – Там или здесь? Здесь у нас вряд ли что-то из этого выйдет. Там – тем более.

– Почему?

– Не мне тягаться с такой акулой.

Они молчат. Потом женщина говорит:

– Знаешь, ты прав. Надо все это оставить в прошлом, как будто ничего не было.

– Ну да, – отвечает он. – Как будто жизни не было…

Ванька и Анька сидели за одной партой с четвертого класса. Вышло это так. В самом начале учебного года в школе пошли слухи, что началась эпидемия педикулеза. Четвероклашки, конечно, слова такого не знали. Просто знали, что – вши. Кто-то кому-то объяснил, ну и все стали знать, что стригут налысо и вонючим мылом моют.

Однажды Анька пришла в класс, подстриженная «под ноль». Дома она плакала, просила мать хоть недельку «поболеть», не ходить в школу бритой. Думала, за неделю обрастет. Все зря. Мать повязала ей платочек, и Анька пошла в класс. Села на свое обычное место, за третьей партой у окна.

Подружка Лизка, которая с Анькой с первого класса за одной партой сидела – красивая, с пышной копной рыжих волос – увидев Анькин платочек, фыркнула, вскочила, сгребла свои вещи и пересела на другой ряд. Анька опустила голову, залилась краской вся: ей казалось, даже пятки покраснели. Мальчишки сзади заржали.

Вдруг Анька услышала, как шлепнул ранец о парту и кто-то сел рядом. Она скосила глаза, посмотрела осторожно, не поднимая головы. Ванька Ершов! Он уж вытащил свои книжки, тетрадку, пенал – видно, собрался здесь сидеть. На Аньку он не смотрел, деловито раскрыл тетрадку и, макая ручку в Анькину непроливашку, старательно начал выводить: «Десятое сентября. Классная работа». Прозвенел звонок. Все захлопали крышками парт, вскочили, затихли.

Вошла Евдокия Павловна:

– Здравствуйте, садитесь, ребята.

Коротко простучали парты, все сели. Ванька тянул руку вверх.

– Что ты, Ершов? – спросила учительница, хмурясь. – Почему не на своем месте?

– Евдокия Павловна, я плохо вижу с заднего ряда, – сказал громко Ванька. – Можно я с Кричевской буду сидеть? Я уже спросил Смирнову. Она согласная.

– Надо говорить «согласна», – произнесла учительница, всматриваясь в Анькину косыночку. – Хорошо, Ершов, разрешаю… но смотри, до первого замечания! Будете болтать – сразу рассажу.

Ванька и сам не знал, зачем он сел с Анькой. Просто, когда Смирнова выкатилась из-за парты, и пацаны заржали, он… ну просто вскочил и сел с Кричевской. Сам не знал – зачем, просто вскочил и сел. Вроде что-то сдуло его с места. А у него всегда было так: в драку ли броситься, кошку с дерева спасти или помочь кому-то – его как будто вихрь подхватывал, и он уже не думал. Он ее, Аньку эту, и не замечал никогда. Чего ее замечать: писклявая, маленькая, нос вечно на мокром месте, на физкультуре почти последняя. Очки, косички тоненькие, серенькие… и те – были.

В тот же день на четвертом уроке, – пения, когда строгую Евдокию Павловну заменил добрый Сем Семыч, физрук, он же трудовик, он же завхоз, умевший немного на баяне, – Ванька почувствовал тычок в спину и протянул руку назад. В ладони оказался комочек бумаги. В записке были нарисованы каракули, обозначавшие девчонку и мальчишку, которые палочками-руками держались друг за друга, и обидная надпись: «тили-тили тесто, жених и невеста».

Ванька повернулся назад, погрозил кулаком – не кому-то, а так, вообще. Ванька Ерш был такой парень: мог и вдарить. Почти выше всех в классе, третьим на физкультуре стоял. Отжимался он на кулачках тридцать раз легко, и на брусьях тоже мог. Так мог, что, казалось, в нем и веса нет совсем, вроде как птица порхает.