Гэри Дженнингс - Осень ацтека

С этими словами ты вынула руки из-за спины, и оказалось, что в них действительно спрятаны виноградные листья. На листьях виднелись мелкие царапины, нанесённые тобой на ощупь.

— И что, — пробормотал я в немалом удивлении, — ты можешь разобраться в этих загогулинах? Можешь, например, повторить произнесённые мной слова? По-моему, тут ничего не понятно!

— Эти пометки, мой господин, служат только для того, чтобы подкреплять мою память. Никто другой не сможет их истолковать. И я вовсе не утверждаю, будто сохранила всё до последнего слова, но...

— Докажи это, дитя. Прочитай мне что-нибудь из нашего разговора.

Я потянулся и наугад ткнул в один из листьев.

— О чём говорится тут?

Тебе потребовался лишь момент, чтобы приглядеться к закорючкам.

— Когда-нибудь в будущем историки Сего Мира будут рады иметь в своём распоряжении...

— Клянусь богом войны Уицилопочтли! — воскликнул я. — Это невероятно! Ты просто чудо из чудес! Не могу сказать, что у меня было много знакомых писцов, — по правде, так я знал только одного, испанского клирика. Но он, хоть и приближался к среднему возрасту, был далеко не так смышлён и искусен, как ты. Сколько тебе лет, Вероника?

— Я думаю, десять или одиннадцать, мой господин. Точно не знаю.

— Правда? Судя по почти зрелым формам тела, а ещё более по зрелости и разумности твоих речей, я бы предположил, что ты на три или четыре года старше. Как тебе удалось получить такое хорошее образование в столь юном возрасте?

— Моя мать обучалась в церковной школе и воспитывалась в монастыре. Она сама учила меня всему, что знала, а накануне своей смерти поместила меня в тот же самый монастырь.

— Тогда понятно, откуда у тебя это имя. Но если твоя мать и была рабыней, то наверняка не простой мавританской ломовой клячей.

— Она была мулаткой, мой господин, — без смущения пояснила ты. — Маме не нравилось, когда её начинали расспрашивать о её собственных родителях и о моём отце. Но дети, конечно, способны домыслить многое из того, что остаётся несказанным. Похоже, её мать была чернокожей, а вот отец — испанцем, причём занимавшим довольно высокое положение. Или, по крайней мере, довольно состоятельным. Во всяком случае, он не поскупился на деньги и отправил незаконнорождённую дочь в школу. Но вот насчёт моего отца мама не позволяла себе ни малейших намёков. Так что относительно того, кем он был, у меня нет даже догадок.

— Я видел только твоё лицо, — сказал я. — Позволь мне увидеть твоё тело. Разденься для меня, Вероника.

На это тебе потребовалось мало времени, потому что на тебе было лишь тонкое, длиной по щиколотку, почти без завязок, платье в испанском стиле.

Я сказал:

— Когда-то мне описали все степени и градации смешения крови. Но судить о степени близости к той или иной расе по внешности мне трудно. Весь мой опыт в этом отношении сводится к давнему знакомству с девочкой, которая, полагаю, родилась от белой матери и чёрного отца. Что касается тебя, Вероника, я бы сказал, что мавританская кровь твоей бабушки сказывается в тебе лишь в том, что у тебя уже достаточно развитая грудь, тёмные соски, а между ног появился пушок имакситли. От деда-испанца, полагаю, ты унаследовала изящные, очень красивые черты лица. Но волос под мышками и на ногах у тебя нет, так что, должно быть, позднее испанская кровь была основательно разбавлена. А ещё ты чистенькая, и пахнет от тебя приятно, как от женщины из нашего народа. Очевидно, что твой неизвестный отец, добавив свою кровь к этой смеси, улучшил и облагородил породу.

— Если это имеет для тебя значение, мой господин, — смело заявила ты, — несмотря на развитые формы, я ещё девственница. Меня пока что не изнасиловал никакой мужчина, а сама я до сих пор не испытывала искушения вступить с кем-нибудь в связь.

Я помолчал, обдумывая эти смелые слова. Ты сказала «искушение», ты сказала «до сих пор», в то время как я любовался твоей наготой. Даже тогда, ещё в совсем нежном возрасте, ты, Вероника, была столь женственна, столь прекрасна и притягательна лицом и телом, не говоря уж о том, что ты была умна и образованна не по годам, что явилась для меня настоящим и весьма немалым искушением. Не исключено, что я бы и попросил тебя стать для меня чем-то большим, нежели только моей спутницей и писцом. Но едва лишь эта мысль бегло мелькнула где-то на задворках сознания, как я тут же вспомнил о своём обете, принесённом после гибели Иксинатси. Признаюсь, я был бы рад близости с тобой, но не решился склонить тебя к ней, ибо чувствовал, что такая связь может перерасти в любовь. А ведь я поклялся себе никогда больше не испытывать истинной любви к женщине.