Гэри Дженнингс - Осень ацтека

— Спасибо, падре. Именно это я и имел в виду. Очень хорошо, девочка. Теперь возьми этот недописанный документ и добавь к нему следующие слова: «Это только начало». Потом напиши моё имя — Хуан Британико. А следом добавь моё настоящее имя. Ты знакома с изображением слов, принятым в языке науатль?

— К сожалению, нет, мой господин.

— Тогда напиши его по-испански, как можешь: Теотль-Тенамаксцин.

Рабыня сделала это, хотя и не так быстро, поскольку очень старалась написать всё как можно точнее и разборчивее, а закончив, подула на бумагу, чтобы подсушить, и передала её мне. Я вручил письмо священнику и спросил:

— Можешь прочитать, что здесь написано?

Листок бумаги дрожал в его пальцах, как дрожал и его голос.

— Так, illustrisimo... [28] Наидостойнейшему (исп.). et cetera, et cetera [29] И прочая, и прочая (лат.). . Это только начало. Подписано: Хуан Британико. А потом другое, совершенно невообразимое имя. Прочитать его я могу, но не уверен, что выговорю как следует.

Священник собрался было отдать листок мне, но я сказал:

— Оставь бумагу у себя, падре. Она предназначалась для вице-короля. Она по-прежнему адресована ему. Если тебе удастся найти какого-нибудь живого белого человека, который сможет стать твоим гонцом, поручи ему доставить это послание тому самому важному правителю Мендосе, что засел в Мехико. А до той поры просто показывай её всякому испанцу, которого повстречаешь на своём пути.

Он вышел: бумага всё ещё тряслась в его дрожащей руке. Поцонали последовал за ним. А я сказал Ночецтли:

— Помоги девушке собрать и связать в свёртки все эти бумаги и письменные принадлежности, для сохранности. У меня найдётся для них применение. А что касается тебя, дитя, ты смышлёная, послушная девочка и сегодня очень мне помогла. Как тебя зовут?

— Вероника, — сказала ты.

Мы оставили Тоналу, превратив её в тлеющую, дымящуюся пустыню, без единого уцелевшего здания, кроме каменной церкви и дворца, и без единого жителя, не считая священника и тех немногих рабов, которые почему-то не захотели покинуть пепелище. Наша уходящая армия преобразилась: теперь мы выглядели вычурно, если не сказать смехотворно. Йаки так основательно обвешали свои пояса скальпами, что казалось, будто торс каждого воина возвышается над холмиком из окровавленных человеческих волос. Женщины пуремпеча забрали самые изысканные наряды покойных испанских дам — шелка, бархат и парчу — и теперь (хотя некоторые в неведении нацепили платья задом наперёд) представляли собой красочное, многоцветное сборище. Многие из аркебузиров и воинов-ацтеков надели поверх хлопковых панцирей ещё и стальные кирасы. Шлемы и высокие сапоги испанцев мало кого привлекли, но зато на головах изрядного числа бойцов красовались украшенные перьями дамские шляпки или затейливые кружевные мантильи. Все наши мужчины и женщины тащили мешки и корзины, набитые всякой всячиной: от ветчины, сыров и монет до оружия, совмещающего в себе копьё, крюк и топор. Уно, помнится, называл такие штуковины алебардами. Наши пеленающие и поглощающие следовали за войском, помогая идти не слишком тяжело раненным бойцам. Около дюжины из них вели в поводу захваченных уже взнузданными и осёдланными лошадей. Раненых, неспособных передвигаться самостоятельно, забросили на конские спины.

Вернувшись обратно в лагерь, мы передали этих раненых воинов на попечение многочисленных тикилтин, ибо большинство племён, составлявших армию, захватили с собой как минимум одного местного целителя. Так поступили даже йаки, но поскольку их знахарь мало что мог, кроме как распевать, нацепив маску, подпрыгивать и бряцать погремушками, я приказал, чтобы ранеными йаки занялись более просвещённые лекари из других племён. Само собой, это вызвало возмущение и сердитые слова о неуважении к священным традициям, но я проявил твёрдость, и им пришлось уступить.

Между прочим, это оказалось не единственным проявлением недовольства, с которым пришлось столкнуться, когда я вновь собрал все свои силы. Мужчины и женщины, участвовавшие в захвате Тоналы, хотели оставить у себя всю добычу, которой там разжились, и были очень недовольны, когда я приказал разделить это добро, по возможности поровну, между всеми нашими воинами и даже рабами. Но мало того, роптали и люди, получившие своё, не участвуя в штурме. Им прекрасно было известно, почему я не повёл на город всех, но они, завидуя чужому успеху, упорно ворчали насчёт предпочтения, несправедливо оказанного мною своим «любимчикам». Готов поклясться, даже раны, полученные вернувшимися с дела бойцами, вызывали зависть, а уж их-то никак нельзя было поделить по-честному. Разумеется, я, как мог, успокаивал недовольных, обещая им множество новых сражений, новых побед и даже угодных богам смертей. Однако всё было не так просто. Если помните, незадолго до всех этих событий мне пришлось понять, сколь нелегко быть юй-текутли, а нынче я уразумел, что командовать огромной разношёрстной армией ничуть не легче.