Борис Хотимский: Повествования разных времен

— Ч т о вы мне подсунули? Что?!

А Кузьмицкий ничего такого особенного не «подсунул» — ну, забыл обозначить на «собаке» два абзаца и один «фонарь», дело вполне поправимое, и на старуху бывает проруха. Доживет Шилов до сорока с гаком — еще и не такое наколбасит. А может, не наколбасит? Может, он из какого-то другого материала изготовлен? Более современного и прочного…

— Ч е м вы думали, я спрашиваю? Ч е м?!!

Надо же так не щадить голосовых связок!

Не хватает у Кузьмицкого духу осадить этого дерзкого мальчишку, выскочку, щенка… Щенок! Ишь как лаем захлебывается, того и гляди — тяпнет. Зубастый!

Кузьмицкий стоит посреди коридора перед новоиспеченным своим начальством, бледный, с неубранной влагой на высоком лбу, совершенно не понимает уже смысла обрушенных на него воплей, бормочет что-то невнятное в свое оправдание. Перед кем?! Противен сам себе Кузьмицкий предельно.

А как раз в этот момент проходит по коридору Терновой. Поравнявшись с ними, останавливается и — задушевно так — окликает:

— Юрий Харитонович? Алло, Юра! Что за шум, а драки нету?

Тот притихает незамедлительно, юлит, ссылается на стресс.

— У всех нынче стресс, — замечает Терновой. — И у Кузьмицкого, и у меня. Так что же? Будем все орать, кто громче? Может, соревнование устроим — на приз имени Гаргантюа?

Но Шилов умеет быстро приходить в себя и теперь отвечает увереннее:

— А у вас, Виктор Максимович, не бывает разве, что не можете сдержаться? У вас, насколько мне известно, тоже не рыбья кровь.

— Не рыбья, это точно. Все бывает, Юра. К сожалению, бывает. Но спросите вот у Кузьмицкого, он давно в редакции, пусть скажет, повышал ли когда-нибудь Терновой голос на подчиненных, на зависимых, на более слабых. Он вспомнит и скажет, если бывало такое.

Кузьмицкий молчит. Не знает, куда деваться. Уходить неудобно, а оставаться свидетелем поединка — как-то глупо. Строки из Шекспира в гудящей башке звучат: «Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков двух сильных недругов».

— Говорите, не могли сдержаться? — продолжает Терновой, уже не так задушевно, все жестче и жестче, теснит Шилова, загоняет в угол. — Со мной-то сдержались, однако? А — с Главным? Сдержались бы, не сомневаюсь. Только с безответным подчиненным — никак?

Тут Кузьмицкий набирается решимости и уходит к себе в сто девятую.

Шилов с той поры обращается к подчиненным с подчеркнутой предупредительностью. Слишком подчеркнутой.

Спустя еще какое-то время отколол номер Пичугин: подал заявление с просьбой перевести его в любой другой отдел. Либо — уволить.

— Что еще за капризы? — вздыбился Главный. — Развели детский сад!

— А жить-то на что будешь? — спрашивал участливо Кузьмицкий. — Семью как прокормишь?

— На внутряшки [1] Внутренние рецензии. (Прим. автора.) теперь больше времени останется, — ответил Пичугин. — По заданиям буду ездить почаще. Вон Котиков живет же как-то. Редакций у нас навалом, а безработных нет в принципе.

— Зря ты все же, Петушок. Подумай еще, а?

— Слоны бросают бревна, пан Кузьмицкий.

Вакансий в других отделах не нашлось — Пичугина освободили «по собственному желанию».

Занудный выдался денек.

С рассвета завел свою заунывную песню дождь — неопределенный и неистощимый. В транспорте толкались мокрые нахохленные люди. Под карнизами домов теснились мокрые нахохленные птицы.

У Тернового, недавно переболевшего тяжелым гриппом (а ведь ежеутренне холодной водой до пояса окатывался, но нынешние вирусы чихали на всякую помогавшую прежде закалку: чихнет на тебя некто в городской толчее — и готово, будь ты хоть «моржом»), все еще то и дело кружилась голова, препротивно кружилась.

И, как назло, не вытанцовывалось с очередной статьей, недоставало какого-то необходимого факта — последнего штриха, как говорят, но какого именно — определить не удавалось.

По дороге домой с трудом сдержал себя, чтобы не вышвырнуть из троллейбуса долговязого обормота, без умолку засорявшего уши пассажиров примитивными пошлостями. В другое время усмирил бы его, но сегодня сам себя пощадил, уж очень болела и кружилась голова.

Подходя к дому, взглянул по привычке на красовавшуюся неподалеку реставрированную колокольню — ее гордый силуэт на фоне свинцово-медного заката призван был тешить душу, травмированную засилием безликих новостроек. Но на сей раз Терновой даже не оценил увиденной красоты. Скорей бы добраться до своей квартиры, прилечь и закрыть глаза — будто песком запорошенные…