Борис Хотимский: Повествования разных времен

Прискакала любопытная лягушка, заглянула в зеркало. А оттуда на нее — страшное, ротастое, пучеглазое. Испугалась лягушка, задышала часто-часто. И лапки протянула.

Спустился по стволу вниз головой поползень, заглянул — все в порядке. И поднялся обратно — уже вверх головой.

У ястреба глаза зоркие. Заглянул с высоты в зеркальце, заметил соринку в перьях. Вытащил ее, бросил на ветер и еще выше поднялся над соснами. Оттуда, с очень большой высоты, он видел, как прихорашивается перед зеркальцем белочка. Но не стал ей мешать. Ну ее! Она смолой пахнет…

Забрел в лес осел. Он живал среди людей и знал многое такое, чего другие не знали. Заметил зеркало и сказал:

— Ага! Я знаю, это такая штука, которая показывает, каков ты есть. Ну-ка, интересно…

Но, увидев свое отражение, осел страшно разгневался.

— Эта стекляшка искажает истину! — кричал он. — Разве я таков? У этой стекляшки получается, будто любая лошадь красивее меня! Но я не верю всяким… осколкам! Я сам знаю себе цену!

Утешив себя таким образом, осел двинулся было дальше. Но увидел мертвую лягушку и задумался.

— Все ясно! — сказал он наконец. — От подобных предметов лесным обитателям один вред.

И ударил по зеркалу копытом.

Суеверные люди говорят, будто, если разбивается зеркало, — быть беде. Но не будем суеверны.

— Вы слыхали? — в дверях сто девятой возникает странная голова Котикова. Но никто, как бывало прежде, не улыбается. Пичугин и Кузьмицкий оторопело таращатся на уже вкатившегося и заметавшегося от стола к столу внештатника.

— Был папуас как папуас, — произносит наконец Пичугин. — Теперь — как баба племени масаи. Ты это сам?

— Сам себя не оболванишь, — охотно поясняет Котиков. — Парикмахер помог.

— Мелко нахулиганил, что ли?

— Не было этого, ничего не было… Выпадать стали, каждое утро на подушке штук тридцать. Решил побрить, чтобы корни укрепились, говорят — самое действенное средство, лучше каких бы то ни было косметических… Слыхали, а? Ваш Зав на пенсию уходит. А вместо него — кого бы вы думали? Сейчас молодые кадры на выдвижение идут. И вашим Завом теперь будет Шилов. Не верите? Сам видел проект приказа.

На сей раз Котиков не соврал. В тот же день ту же новость сообщила Краюхина. Сообщила без энтузиазма.

— Радуйся, мать, — сказал ей со вздохом Пичугин. — Твоя креатура. Растишь и пестуешь руководящие кадры.

— Не издевайся, — грустно ответила она. — Сама теперь не рада.

— Молодым везде у нас дорога… — пропел, фальшивя, Кузьмицкий и скосоротился. — Нет хуже, чем под началом у скороспелки. Хоть уходи…

Побагровевший Пичугин промолчал.

Тут заскрипел давно потерявший голос черный телефон — Кузьмицкий, брезгливо морщась, взял трубку.

— Слушаю!.. О-о, это ты… это вы, Юрий Харитонович?.. Да, слыхали, как же! Значит, будете у нас отцом-командиром? А мы… Еще бы! Разумеется! Поздравляю от имени всех…

Презрительно смерив Кузьмицкого взглядом, Краюхина покинула сто девятую.

Пичугин, жуя и досасывая сигарету, все так же молча поглядел на захлопнувшуюся за Лерой дверь, отвернулся и уставился в окно.

Это у животных бывает — когда среди темных сородичей вдруг появляется светлый до белизны. Называют таких оригиналов альбиносами и утверждают, что и видят они хуже других и еще что-то у них не так.

И вот в одной вороньей стае был такой альбинос. Все вороны, как отродясь положено, были серые с черным. А эта вся была белая, как чайка, даже еще белее, потому что — в отличие от чайки — у нее не замечалось ни единого темного перышка. Нигде.

Летала эта белая ворона со своими серыми собратьями, каркала, кормилась, короче — жила. И все привыкли к тому, что она белая.

Но однажды ей надоело быть белой вороной. Она выкрасилась и стала серой — как все. Только к этому никто привыкнуть не мог.

Шилов ковал железо, пока горячо: принял бразды правления без колебаний и проволочек (опять же, газетное дело такое: на колебания и проволочки времени не остается). И — не прошло месяца — уже снимал стружку с доставшегося ему по наследству Кузьмицкого.

До чего же тихий и приятный был совсем еще недавно голос у Юрия Харитоновича! Не голос — бальзам, не тембр — хвойная ванна. Кто бы мог тогда предположить, слушая тот первоначальный его голос, что спустя некоторое время от вельможного шиловского окрика задрожат и зазвенят, словно камертоны, лампы дневного света в редакционном коридоре?