Галина Шестакова - Малахольная

– Эх, Анечка, всего-то богатства у тебя есть – это глаза. Красивые. Пользуйся.

Я ходила к зеркалу и смотрела на свои красивые глаза. Ну, в седьмом-то классе глаза как глаза, серые, обычные, ресницы только длинные и темные. Что совсем с моими блеклыми русыми волосами не сочеталось, по-моему.

Пыталась я было пользоваться богатством своим, глазами, значит, только вот как – не знала. Моргала усиленно мальчикам. А они не понимали, думали, что соринка в глаз попала, советовали к врачу сходить.

Потом-то, после школы, в техникуме, я подсмотрела, как другие девчонки глазами своими пользуются – стреляют. По мальчишкам, прицельно. И самые нестойкие быстро попадаются на это. А у меня не получалось. Стеснялась я.

Так замуж и не вышла, когда все выскакивали. Стеснялась. Замуж-то надо выходить рано, пока дурочка. А потом сложно уже. Подрастешь, разберешься, посмотришь, как подруги уже через год-два разводиться начинают и с детками оставаться, так и точно замуж не захочешь. Мужья их бывшие снова на дурочках женятся. А этих, поумневших, замуж не берут.

Вот и маются девки-разведенки. И еще и меня жалеют. Ты-то, мол, замужем не была и ничего в жизни не понимаешь.

А чего понимать? Все ведь просто. Я хочу, чтоб меня любили и я любила. Уважали меня. Не только как женщину, но и как человека.

Вот откуда это у меня взялось? Не знаю. Но только как чувствую, что меня не уважают как человека или пренебрежительно высказываются обо мне и моих умственных способностях, – зверею просто.

– Ах, – обычно говорят, – Анечка, какие у тебя глазки красивые, с такими глазками и мозги не нужны!

Они-то думают, что комплимент мне отвесили, а на самом деле – оскорбили.

Почему, не знаю. Просто чувствую. Прямо так и говорю мужчине об этом.

– Обидел ты меня, – и строго смотрю своими оленьими глазами прямо в душу человеку, – сильно обидел. Я, конечно, может, и не Эйнштейн, но не дура. Нельзя так с женщиной.

Обычно мужчина пугается моих высоких требований к уважению и пропадает.

Так и дожила я одна до сорокалетия. Ну и ничего, неплохо дожила. Осталась и стройная, и красивая. И глаза хуже не стали. Не выгляжу на свои сорок. Застыла где-то в районе тридцати с хвостиком.

– Это, – подруги мне говорят, – ты, Анька, такая, потому что детей нет и мужа! – И сердито на меня глядят, словно это я виновата, что они замуж вышли и в боях семейной жизни всю красоту порастеряли.

Ну ладно, не сержусь я на них. Тяжело им, действительно. Бьются, бьются всю жизнь: то дети болеют, то мужик гуляет, а то и бьет. Не до красоты тут.

И все чаще слышу от мужчин теперь пренебрежительное, что, мол, в сорок лет – уже и не баба даже, а бабушка. Ну, бабушка это ласково, а бывает и хуже. Бывает и так:

– Замуж, – говорят, – поздно, а сдохнуть еще рано!

И вот ровно на этом месте просыпается во мне неукротимый дух моей прабабки Пелагеи Ивановны. Это я недавно выяснила, в кого я такая уважительная к себе женщина. В прабабку!

Читала я исторический роман и задумалась, что о своих предках не знаю ничего. Вот и стала выяснять. Выяснила.

Пелагея Ивановна неудачно родилась при царском режиме. Ну, точнее, удачно, так как родилась она в семье обеспеченной. Купеческой. А неудачно, потому как настала революция. И вся обеспеченность закончилась.

Прабабка осталась одна с детьми. Мужа убили как врага. Детей сиротами оставили. И все заботы о детях легли на плечи Пелагеи Ивановны. Собрала она все свои украшения и поехала в город менять на продукты. Наменяла, удачно. Мешков несколько. Недаром купчиха была.

Сговорилась, что мешки поможет за мзду продуктами же привезти на телеге сосед мельник. Большущий мужик, на медведя похож. Сильный. Думала Пелагея Ивановна, что с таким безопасно будет в такое неспокойное время. Ехали не шибко быстро, но тряско. Видимо, от тряски мозги, а может, другие части тела соседу и растрясло. И он решил мзду за доставку продуктов не мукой взять, а натурально телом моей прабабки. Или, говорит, убью тебя и продукты все себе заберу, или ноги раздвигай и радуйся мне, такому мужику знатному! И нож к горлу приставил.

Пелагея представила, как ее четверо деток с голода пухнут и умирают один за другим, зубы сжала и ноги раздвинула. Перетерпела, значит, насилие, за ради деток своих.

Домой приехала, продукты разгрузила. Детей накормила. Уложила. Взяла нож и к соседу пришла.

– А, Пелагея, – говорит сосед, – понравилось тебе, раз снова пришла. Только не обессудь, старуха ты. Уже тридцать тебе. Уходи.