Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Они работали, раздевшись до рубах. Щипцами выхватывали ядра из костров, закатывали в жерла пушек. В медной утробе, в тесноте воспламенялся нечистый самодельный порох, и вся его черная сила, готовая разорвать ствол, выхаркивала огнепальное ядро в спесивую рожу воротной башни. Там оно сокрушало укосину и кровлю, разбрасывало отщепы бревен, и добавляло жару, и разгоняло людей с песком. Пожар всерьез занялся в четырех местах.

Разин не торопился бросать людей на приступ. Не из жалости к ним, ибо у него, как у всякого давно воюющего человека, исподволь отмирало это естественное чувство, замещаясь скаредными прикидками: ага, моих погибло на четверть меньше. Он ждал, когда дворяне и стрельцы покорчатся в огне и завопят о пощаде. Огонь будил в Степане Тимофеевиче гнев, давимый неделями осады. Теперь он даст ему волю, освободит себя…

Что-то белесое, похожее на домотканые полотна, затрепыхалось на стене. «Ванька Милославский порты обмоченные сушит!» — заржали казаки. Степан Тимофеевич усмехнулся одним краем опущенной губы, она у него в последнее время как-то перекосилась и закоснела. Он отвыкал не только жалеть, но и улыбаться. А все одно смешно воображать, как Милославский воспользовался даровым костром.

Белесые полотнища развертывались у очагов пожара и надувались горячим ветром, подобно парусам. Да то и были паруса, давно залегшие на симбирских складах для боевых стругов. Чего там только пе лежало: незнатные Милославские были расчетливы и запасливы; недаром покойная царица в юности грибы сбирала… Паруса были намочены в воде и уксусе. Они гасили ветер и глушили пламя. Сверху их поливали остатками воды страдавшие от жажды люди.

Уксусной острой вонью и паленой парусиной несло на вал. С вала по людям с парусами стреляли часто, но бестолково и не метко. Сквозь грохот не было слышно крика Разина, одни есаулы поняли его. По дымящимся головням они погнали людей на стену.

А на стене стояли насмерть со своими стрельцами московские дворяне — Иван Жидовинов, Василий Бухвостов и Матвей Нарышкин. Они замордовали, но научили людей стрелять и драться.

Пока стрельцы перезаряжали пищали и новоизобретенные ружья, нападавших косили дробовые пушки. На заряжание пищали уходило до десяти минут, на пушки — немногим меньше, а нападавших было много, и они слишком долго томились в ожидании решающего приступа. Их было невозможно удержать даже густой стрельбой.

Но там, куда по выступам стены, цепляясь за пробоины и мешки с солью, взбирались городские и деревенские люди, их ждали с саблями и боевыми топорами дети боярские, чьей службой-жизнью с отрочества была война. Сверху рубить сподручно, особенно когда твоей рукой движет не только долг, но и впитанное с молоком презрение к черным людям, и выстраданная в осаде ненависть. Поляков, шведов били с меньшим ожесточением, от шведов поражение было бы не столь обидно. Руки отваливались от усталости, от рукоятей с серебряной насечкой росли и лопались кровавые мозоли, казалось — все, больше и разу саблю не поднять. Но вылезала в проеме между бревнами распатланная голова или засаленный колпак, и злоба, родившаяся много раньше, чем ты и твой отец, вздымала руку и словно бы одной ее бессильной тяжестью крушила черепные кости.

Степана Тимофеевича тянуло в огненную свалку, как увлекает тяжелобольного в забытье. Смотреть со стороны на гибель не только множества твоих людей, но и последней твоей надежды хуже, чем умирать со всеми. Его удерживали есаулы: «Батько, тебя подстрелят, яко курицу, без толку!» Людей, карабкавшихся по стенам, смахивали, словно мальчишек с чужой шелковицы. Разин смотрел сквозь опадавший дым стоячими, сухими до рези, непривычными к слезам глазами.

Проклятый город. Бревенчатый завал на трудной, но, думалось, укатанной удачами дороге. Сколько ты крови пролил под этими стенами, атаман. Никак нельзя без крови. Они не за меня дерутся, за себя. Да разве они пошли бы умирать, не помани ты их свободой? Это они меня сманили, уловив последнюю возможность, когда еще не поздно испытать боярскую и дьяческую силу на излом. Детей, взращенных в привычном рабстве, свобода больше не поманит…

В канун покрова богородицы новые трупы закапывали мелко, присыпая землей от вала. Из кремля не стреляли, не мешали выволакивать мертвых из горелых завалов. Тягучий звон стоял над посадом и Свияжской слободой. И в кремле хоронили, отпевали в соборе. И зарывали необмытых — вода в единственном колодце едва сочилась.