Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Побединский стоял прямо и молча, окостенев тяжелым телом. Он не надеялся на «одобрение», как воевода Курмыша.

Иван Сорока веселыми, но зорко-сосредоточенными глазами обозревал вопящий круг. Он сразу выделил Шуста. В незнакомых российских городках посланцы Разина быстро научились находить людей, не занимавших казенных мест, но по уму и силе характера снискавших уважение в посадском мире. Сорока заметил, как часто люди оборачивались к Шусту, несколько отчужденно стоявшему в переднем ряду, искали его взгляда, одобрения. Сорока, сойдя с коня, вошел в круг.

— Стало, не одобряете воеводу? — спросил он зычно, хотя посадские и без того притихли.

— Не одобряем, — ответил Шуст.

Он будто уста им отворил — люди облегченно закричали: «Нечева одобрять! И Ваську тоже! Не одобряем Ваську!»

Слова их летели в круг, как камни. Подьячий Богданов задрожал. Побединский не шевельнулся.

Однако, откричавшись, горожане сомнительно замолкли: что их теперь — рубить? Если бы по запарке, то и срубили бы, забили. А так… Каждому стало знобко на октябрьской мороси, похожей на пыль.

Это мучительное сомнение перед казнью было Сороке хорошо знакомо. Большего, чем «не одобряем!», он и не ожидал от горожан. Сорока вызвал:

— Пронка! Тебе вершить.

Сквозь толпу пробрался казак с унылым и брюзгливым лицом человека, привыкшего опохмеляться по утрам. Мир для таких невесел до первой чарки, после нее — обычен и никогда не радостен. Он заражал приговоренных своим печальным знанием о мире, и они, глянув ему в лицо, легче теряли последнюю надежду. Пронка тронул воеводу за плечо (сквозь разодранный кафтан кричало золотое и алое шитье ферязи);

— Пошли, нито.

В черном молчании Побединский двинулся за Пронкой. Богданов тоже поплелся за воеводой, даже ускорил шаг, как будто вспомнил давнее наставление Побединского: «Меня держись! А коли станем наособицу кляузы писать, ты первым пострадаешь». Сегодня, надо думать, воевода пострадает первым.

Сорока громко крикнул?

— Посадские! В место воеводское надобно вам избрать иного…

— Сперва тюр-рму порушить! — крикнули из толпы. Предложение понравилось: освобождение узников — святое дело, способное перевесить грех убийства. Козьмодемьянцы дружно подались к тюрьме, подальше от Приказной избы, не хуже Сороки понимая, от чего бегут. Догадливый Пронка все-таки дождался, когда обезлюдеет площадь.

Тюремных сидельцев во главе с Ильей Пономаревым едва не на руках вынесли из ворот. Сорока, Шуст и те стрельцы, что перешли на сторону посадских, снова стянули круг.

На воеводское место единогласно был выбран Шуст.

Когда из сумрачного поля подходишь к родному огородцу, сперва запахнет отсыревшей банькой, потом землицей, разворошенной после уборки репы и моркови. А возле двора — конюшней и хлевом. В узком окошке под самой крышей — свет.

— Вот я вернулся, батя.

Максим нарочно отправил казаков деревней, а сам пошел тропой между плетнями. Радость возвращения принадлежала только ему.

— Много нажил добра-то, атаман? — спросил отец, поцеловавшись недоверчиво. — На новое обзаведение хватит?

В старости усугубляются болезни и тягости характера. Болели руки, измученные верткими держалами сохи, болело сердце от наползавшей на хозяйство скудости. Усиливалась скупость, боязнь любых затрат. Во все годы странствий сына на двор Осипа Мураша сирым дождичком цедились беды. Общество по старой памяти наваливало на него полуторные подати, Корнил Шанский посылал в особо дальние поездки, а когда по смерти боярина Морозова вотчина отошла в Тайный приказ, в солдаты взяли меньшого сына. И всякий год недоставало рубля, чтобы избавиться от недоимок.

— Что там обзаведение, батя! Добудем свободу, все поднимутся.

— Все, сын, не смогут: силы неравны.

Отец был прав: когда придет свобода, поднимутся не все. Землю пахать — не меды пить. Многие не сумеют и уйдут в ярыжки.

Четвертую неделю жил Максим в сердце родной крестьянской стороны. Его казаки взбунтовали посадских Курмыша и Ядрина, бескровно взяли Козьмодемьянск. Крестьяне, сразу приняв Максима за своего, текли к нему сотенными ватагами, так что он терялся, не зная, чем их вооружить. Кормились они сами: в ту осень ни меры зерна не было вывезено из крестьянских закромов. Все верили, что так и дальше будет.

Сидя во главе стола и расправляясь не хуже прочих казаков с домашним пирогом, Максим заметил, что — вот, не дали боярам оброка, и все крестьяне сыты. Сколько же служилые, не производящие хлеба, жрут? Отец не согласился: