Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Козьмодемьянцы думали. Трудно ломать привычное в такое серенькое утро, когда сознание не воздымается выше забора собственного двора. К воеводе Побединскому, задремавшему после беспокойной ночи, пятидесятник послал стрельца, а сам покуда крикнул вниз:

— Который же из вас Сорока? Чего он на хвосте принес?

Двое стрельцов хихикнули. Впереди конных выскочил на здоровенном жеребце маленький и задиристый казак в гороховом кафтане, с саблей на наборном поясе, весь — от сафьяновых сапожек до груди — увешанный пистолями. Он слова не успел сказать — пятидесятник вскинул свою пищаль на сошку. Было известно, что пятидесятник отличался не умом, а меткостью.

Стрелец Митя Холелев невзначай навалился на начальника плечом. Пуля улетела в сердитые небеса. В небесном приказе ее поймали и решили: хватит. Пора последним становиться первыми. Пятидесятник ухватился за саблю, но сзади его пластанули бердышом по красной шапке. Иван Сорока посоветовал:

— Кидай его сюды!

К пятидесятнику в придачу кинули двух стрельцов, которые хихикали.

«Вот мы и душегубцы стали, — полыхнуло в голове у Шуста. — Нету пути назад». Потом мысли у него затерло, он услышал скрип лестницы. На стену тащился, задыхаясь, Побединский.

Он лез, отплевываясь горькой слюной, не замечая, что она грязнит его нерасчесанную бороду, и не видя, как проворные ребята отваливают малые воротца и крутят вороток подъемного моста. Возможно, на него нашло спасительное беспамятство, с которым обреченные торопятся навстречу смерти.

Ему не подарили легкой смерти в заполохе, когда мутная пелена злобы застилает страх, а скрутили и поволокли обратно, на площадь перед Приказной избой. Тем временем к мосту бежали из оврага и леса пешие и конные, пестро и большей частью бедно одетые мужики со всяким дрекольем и самоделками. Они стеснились у моста, толкались у ворот, боясь, как бы ворота не закрыли и не лишили их чего-то праздничного, долгожданного. Среди бежавших было много бездомовных ярыжек и бурлаков, лохматой голи. Они вбежали в город и закрутились по площади, не понимая, что им дальше делать.

Ивана Побединского держали и оберегали. Из избы волокли подьячего Богданова. Пока возились в чернильной и бумажной духоте, Шуст ухватил за стремя казака Сороку:

— Атаман! Мы тебе сами ворота отвалили. Гляди, чтобы твои не вздумали по лавкам шарить.

Сорока свистом собрал с десяток конных казаков. Они на рыси двинулись по краю тесной площади, отсекая толпу от переулков. Тем временем подьячего Богданова так резво бросили с крыльца вместе с его столом, что было непонятно, что трещит — стол или ребра.

Его ненавидели тяжелее, чем воеводу. Стяжание и самодурство Побединского имели объяснение — хотя бы в его характере. Приказная машина раздражала бессмысленностью своей работы. Бумаги размножались, словно земляничные кусты — расползшимися по земле усами. Никто не обрывал их, как положено, потому что в зарослях приказные тепло и ловко чувствовали себя. А гусь Богданов еще цеплялся к каждой порядной и челобитной, составленной с нарушением ему одному известных положений. Случалось, он просто вымогал подачку; но часто и она не помогала, словно возврат и муторное коловращение бумаги доставляли подьячему какое-то уродливое наслаждение. Возможно, оно питало бедную жизнь его души… Теперь посадские, припоминая все, смотрели на Богданова с брезгливой и торжествующей злобой.

Подьячего и воеводу поставили посреди круга, привычно установленного Сорокой и казаками так, чтобы в первых рядах оказались одни козьмодемъянцы. Им круг был внове — пугал и радовал. Многих смутила неожиданная власть над чужой жизнью. А приходилось решать немедленно — жить Побединскому и Богданову или помереть.

Конечно, сразу нашлись решительные крикуны: «Срубить обоих!» Большинство тянуло время, выкрикивая в лицо подьячему все, что годами заглатывалось, травило душу.

— Я тебя, Васька, сколь молил — вели моему писцу писать по образцу! А не гоняй попусту. Али тебе то сладко было, бумажный..?

— Да он и сам-то не ведал почесту, как в приказах требуют! Тебя в Москве поминали — не ведаем-де, чего в вашем Богданове больше, глупости али плутости…

Многие обвинения Богданов мог бы опровергнуть ссылкой на разные указы и разъяснения, его ведь тоже шпыняли из Москвы. Оправдываться было поздно. Он только кланялся, надеясь умилостивить обвинителей.

— Когда кого я и проволокитил, христиане, так не по умыслу, а с дура ума!