Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

В минуты просветленного раздумья, когда Степану Тимофеевичу являлась вся ширь и святость его дела, он мучился сомнениями — нужны ли самозванцы? Тайна должна была раскрыться: для слишком многих и тайны никакой не было, все есаулы и охрана знали, кого везут на черном и красном стругах.

Но тот же здравый смысл подсказывал ему, что дело не в том, поверит ли крестьянин и посадский в нечаянно спасенного царевича, а в том, что означает для них это имя. Они ведь тоже люди здравомыслящие, им не продашь ступень от лестницы Иакова, как пробуют иные божии страннички. На алом струге плыла не кукла для легковерных, а «ясак», условный знак и слово. Надежда на перемену жизни. Какую перемену, решат сами черные люди. «Нечай» — мечтание, но трезвое, земное, как все истинно народное.

Не исключалась, разумеется, и тяга людей к чудесному «а вдруг». Многие присягнут царевичу с чистым и верующим сердцем. Великую реку наполняют и малые, и мутные ручьи…

— Подваливай!

Струги по слову атамана свернули к берегу, зашелестели по песку. Гребцы, вяло опустив намученные руки, пошли искать плавник. Казаки ставили табор и боевое охранение. Разин один поднялся на угор.

Ярое око солнца западало за источенные ручьями, отечные холмы правобережья. Чахлые топольки вдали были похожи на поредевшие ресницы. Снова припомнился налитый кровью глаз Ивана Семеновича Прозоровского. «Не слишком ли глубокую чашу придвинул ты к себе, Степан?» — «Не я, но виночерпий, имени его не знаю…» Теперь подумалось: как он убийством Евдокимова повязывал с собою войско, так душегубцы из осиновых лесов и одичавшие от астраханской жизни опальные стрельцы повязывали кровью его, Степана Тимофеевича.

Но почему его, а не Будана и не Уса? Что в нем такого, что вознесло его над прочими голутвенными атаманами?

Воронежские посадские не поверили бы Усу в долг. А что Разин не распушит персидскую добычу, они поверили. Ему вообще многое доверяли — от посольских поручений и денег до собственных жизней. В его словах и облике была какая-то раздумчивая трезвость, невидимая издалека. Черные люди — тяглецы и страдники — чуяли в Степане Тимофеевиче родственную душу. Песенных удальцов на Волге и Дону и без него хватало, да им недолго верили. Чтобы тряхнуть Россию, удали мало, нужен высокий, и острый, и искушенный по-приказному, и по-крестьянски чуткий ум. Такого долго ждали. И угадали сразу, как явился.

Они и потому еще угадали, что он назвал главное зло — неволю. К свободе все остальное само собой приложится. Так он один говорил с ними, извлекая мысль, то дремавшую, то горевшую невыносимо во многих здравых умах. Вот в чем его сила. Те же, кто кинулся за ним ради сведения кровавых счетов, на север не пошли, остались в Астрахани.

Память о ней хотелось придушить, как воющего пса. Он знал: на пыльной площади с тощими пальмами и острым запахом верблюжьего помета еще прольется много крови… Но не его руками, не его!

Сегодня выдался усталый вечер. Табор угомонился быстро, только в шатре Степана Тимофеевича засиделись есаулы — Осипов, Харитонов, Федоров. На Дону они были в тени, их голоса заглушались на кругах. Пришельцы из коренной России, они казаковали с тайной тоской по ней. Теперь они взяли свое.

Пока ставили табор, из степи явились черемисы, поднесли атаману кожаный мешок кумыса. Разин и есаулы тянули кумыс и толковали о близком будущем. Из Саратова и Самары уже сплавлялись люди и уверяли, что воевод возьмут под стражу до прихода казаков. Наверно, будут «добрить», просить не убивать. Тяжелое начнется под Симбирском, у черты. В Казани много войска.

— Крестьян поднимем, — страстно уверял Максим.

— Да уж решили, что переговаривать.

Решили, что Федоров и Харитонов двинутся к Саранску и Шацку, вдоль черты. К Алатырю и Нижнему отправится Максим. Московским воеводам Нижегородского уезда не миновать. «Нехай завязнут в крестьянских бунтах, покуда мы Симбирск возьмем». Разин заговорил потише:

— Максим прав, кроме крестьян, нам помощи не ждать. Ко мне явился из Запорогов верный человек. Я к Дорошенке писал, штобы ударил он на Белгород. Был у них круг. Поляки тоже письмо прислали, в подданство зовут. Против поляков казаки дружно закричали — не хотим. А мое письмо Дорошенко, на том кругу прочтя, порвал.

Слабо потек кумыс из деревянного рожка, вделанного в бурдюк. Казалось, мешок бездонен — так из него текло, не иссякая. Нет, кончилось. Все надо заранее считать.

— Крестьян, поднявши, частью высылайте, молодцы, ко мне. Без вести не держите. Помните, ваше атаманство — покуда я в силе. Не дай-то господи, побьют меня, и вам с крестьянами конец. У меня в войске, конешно, прибавится посадских. Да вот беда: многие боевые казаки ушли от нас. А без начальных воинских людей какая война? Придется брать не уменьем, а числом. Все тем же, атаманы, мужиком. Числом и словом.