Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Мечтали: есть в России укромные долины среди лесов, там можно скрыться от властей и мясников, как стали называть стрельцов московских с легкой руки Степана Тимофеевича. Течет, к примеру, речка Керженец в Заволжье, люди уходят на нее и исчезают, как небывшие…

Когда отец Иван со спутниками добрался до Москвы, все уже было кончено. Останки Разина на кольях перенесли в Замоскворечье, на Болото — «до исчезнутия».

— Надейтеся, — пробормотал отец Иван, сотворив последнюю за эту войну безмолвную молитву по погибшему. — Исчезнет… Псы кровоядные, ранее вы исчезнете!

Больше он ничего не смог сказать притихшим спутникам, горе и отвращение забили горло.

В Москву вела их последняя надежда на чье-то сострадание, на случай или хитрую бумагу-челобитную. Скоро они отчаялись. Только упорный слух о речке Керженец привлек и изумил отца Ивана, хорошо знавшего Нижегородский и Галичский уезды.

Назывались имена людей, ушедших туда и не вернувшихся, непойманных. А ведь не Север, не Сибирь, куда дороги перекрыты. Земли по Керженцу болотистые, тощие, помещики не зарились на них, редко селились лесные черемисы.

Отца Ивана поразило, как много толковали приезжие и москвичи о бегстве, о бесследном исчезновении в лесных убежищах. Куда угодно, только оторваться от посада, к которому и дети твои приписаны навеки, или от пашни и подневольной работы на помещика. Охотно слушали прохожих с опустошенными, бездомными глазами, не спрашивая, куда они идут, и робко им завидуя. Все же немногие решались уходить. Тем обильнее текли сладкие разговоры о лесах.

Иные полагали, что убежище можно найти в своей душе, в тайном исповедании старой веры. Наружно ты — посадский человек, даже стрелец на службе, а внутренне давно сбежал, укрылся. Работа твоя «на них» идет не на пользу им. Трещали и ломались последние скрепы между работающими людьми и теми, кто правил государством. Стало нестыдно обманывать и укрывать товар, припасы и доход.

— Се будет Вавилон, — приговорил отец Иван Москву. — Бежим отсюда. Успеть бы на Кудьму раньше губного старосты.

Московские заставы обошли они, воспользовавшись суетой, поднятой отъездом донской станицы атамана Яковлева.

Народ знал все: что Разин был крестником ему, названым сыном, и сколько добра и денег получил Корнила за его голову. Приказные Посольского видели ведомости: «Двадцать рублев, сорок соболей в 30 рублев, ковш в полдве гривенки… Камки куфтерю 10 аршин, тафта добрая, сукно лундыш («лондонское») доброе. Ему ж, Корниле, на отпуске 12 рублев, камка кармазин доброй, сукно лундыш доброе же. Да ему ж… 100 золотых червонных, пара соболей в 10 рублев… Ему ж в дорогу 5 рублев…» Пожаловал великий государь Корнилу 15 ведер вина.

Залейся. Как часто в этом перечне упоминалось слово «добрый»…

…На юг ли, на восток, путь из столицы в тот год был одинаково тяжел и горек. Стояла несусветная жара, озимые горели, яровые не взошли. Всем было очевидно, что голод неизбежен, достаточные люди припрятывали хлеб. Жили ожиданием зимы — голодной, долгой.

— Сироты государевы, — все безнадежней вздыхал отец Иван.

Пешком до Мурома они добирались так же долго, как и Корнила Яковлев — до Дона. Их останавливали на дорогах, таскали к воеводе Мурома. Благо отец Иван хранил затертую грамотку-отпуск, полученную в Посольском после возвращения из Кагальника. Священнический сан оборонял его и спутников. Голодных, обносившихся, их поднимало и поддерживало одно стремление — добраться до своих и возвестить им, что не все утеряно. Есть убежища проверенные, люди уже спасались там, бесследно исчезали для властей…

Да, видно, стремились зря.

Нет, губной староста не разорил их скит. Решил, что никуда не денутся, от нынешнего голода придут с повинной. Москва помалкивала, а у него не было времени затевать лесную войну, сберечь бы хлеб и семена, да чтоб свои крестьяне в нищих не разбрелись. Он только при случае напоминал лесным отшельникам, что держит их в уме.

Заговорив о Керженце, отец Иван услышал от распопа Григория такую отповедь: «Нашему делу ты изменник и супротивник хуже губного старосты». «Я вам спасение указую!» — огорчился отец Иван. «Мы обретем свое спасение через подвиг, мир ужаснется от него! А ты трепещешь, ну и ступай себе».

Отец Иван, не понимая или боясь понять, к какому подвигу готовит Григорий свою душевно и телесно истомившуюся паству, побрел в землянки. После недолгих разговоров и увещеваний он почувствовал себя как бы среди безумных, безжалостных к себе людей, закосневших в каком-то мстительном неприятии жизни. Вся она, оборудованная властителями-душегубцами, стала гнусна им. Их не страшил ни голод, ни худшие страдания. С особенной гордыней выставляли они свою готовность умереть. Они не примирились с поражением в войне и пе только не боялись губного старосты, но явно искали способы выплеснуть ему в лицо эту свою непримиримость и презрение. Пусть даже ценою гибели — своей, детей и жен.