Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

— Как хлопнуть? — возмутился Бень. — Христианскую душу?

Однако Омелько задумался. Ведьма была почти в их руках, и останавливаться было бы глупостью… В конце концов, в темноте Стецько их и не узнает. Надо только врасплох и насмерть.

— Пошли, — уверенно сказал он тоном бывалого разбойники.

— Э, нет, — одновременно ответили два голоса, — то вы уже сами.

— Ну, ладно, — согласился писарь, — только как крик заслышите, то подбегите. Шинкарь может быть не один, и тогда не удастся…

— С Богом, — благословил пан Бень.

Омелько воровато сгорбился и начал подкрадываться к врагу.

Стецько шуршал пересохшими ветвями, очевидно, пытаясь добраться до заветного проема. Шинкарь был один, хоть это нисколько писаря не ободрило. К тому же, хоть как старался Омелько подойти неслышно, но, споткнувшись и полетев кубарем, выдал себя с головой.

Стецько подскочил, как ошпаренный.

— Кто тут? — испуганно выпалил он.

— Божий человек, — примирительно заскулил писарь, вставая на ноги.

— Божий? — Пиявка недоверчиво попятился. — А чего с дубиной?

— Да опирался на нее, — пояснил Омелько, — дорога тут неровная.

— Ба, человек ли ты, или может явление какое, — Стецько вдруг вытянул шею, — очень уж похож на моего приятеля Омелько.

— Да я же он и есть, — писарь приблизился так, чтобы тот мог разглядеть лицо.

Через миг эти двое обнимались и радовались, словно не виделись минимум лет десять.

— Послушай, Омелько, — сказал трактирщик, став вдруг грустный-прегрустный, — видно, сам Бог тебя мне послал, если ты оказался тут нежданно-негаданно…

Писарь имел немалые сомнения относительно своего назначения, но слушал Пиявку внимательно.

— Занесло сегодня в корчму некоего бродягу, — рассказывал тот, — с виду нищий нищим, а похвалялся, что знает, как тайно проникнуть в замок. Этим путем, дескать, через конюшню. Только ты, Омелько, молчи. Не говори никому…

Писарь набожно поднял руку.

— Я уже хотел гнать его взашей, и было бы хорошо, если бы так и сделал, но жена моя уперлась: накорми, говорит, беднягу, пусть расскажет… Тот съел щей, ломоть полендвицы, хлеба полпаляницы, меда выпил кружку, а тогда и рассказал про это место. Денег еще просил, но я не дал. А тем временем Пиявчиха меня в угол зажала да и говорит: «Ну, муженек милый, должен теперь мне что-то сделать». «Что?» — спрашиваю у нее. «Бери, — говорит, — хорошее угощение и лезь в замок. Отдай гостинец ведьме, а сам попроси гребень, которым она в Купальскую ночь косы чесала». Взмолился к ней: «Голубушка, ясочка, да на черта он тебе?» «Знаю, — молвит, — зачем. Иди и без той вещи не возвращайся, ибо из дома прогоню!»

— Это ли вся беда? — засмеялся писарь, — взял бы ты первый попавшийся гребешок, разве на нем написано, чей он?

— Думал я про это, — с горечью признался Пиявка, — только она сразу увидит, что вещь не колдовская. Сама на душу нечиста. Порой гляну на нее, как она по шинку снует, и аж мурашки по спине. Ведьма ведьмой.

На писаря это не произвело никакого впечатления, но он выдал из себя до предела возмущенного. Стецько же взял его за плечи и заговорщически наклонился к уху.

— Послушай, брат, — горячо зашептал Пиявка, — пойди вместо меня к той ведьме. Вот корзинка с гостинцами, занеси ей и попроси тот проклятый гребешок, потому что сам я не осмелюсь. Боюсь. И жены боюсь…

Омелько дернулся назад, но шинкарь его сдержал.

— Отблагодарю тебя, — пообещал Стецько, — год будешь есть и пить у меня задаром. И денег тебе дам, только чтобы она не знала… Выручи меня, брат.

Писарь, для вида немного проколебавшись, в итоге кивнул головой.

— Ладно, — сказал Омелько, беря корзину, — я сделаю все, как ты просишь. Но сам тут не стой, потому как кто увидит, то все откроется. Жди меня на рассвете у жидовской яблони, в поле.

— Да благословит тебя Господь, — обрадовался шинкарь.

— Хватит тебе, — цыкнул Омелько, — чего шумишь? Иди уже, увидимся у яблони.

Пиявка, не помня себя от радости, исчез в темноте, а писарь вернулся к Беню и конюху.

— Все готово, — сказал он, — путь свободен.

Те испуганно зыркнули на него, как на кровавого головореза.

— Я же говорил, — уже не так весело отозвался их проводник, — сколько того дела…

— Он хоть жив? — шепотом спросил Бень.

— Жив-живехонек, кум, но молчите. Все потом расскажу, — так же тихо ответил Омелько.

У проема конюх разгреб ветви и, просунув внутрь голову, нащупал с другой стороны доски. Те легко поддались, открыв темную конюшню, наполненную спертым воздухом, в котором слышались движения невидимых лошадей.