Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

Из Сорвижей я вернулся уже не водой, а сушей: поехал по делам в город муж тети Саники и взял меня с собой. Не обошлось без смешных приключений. За последние дни погода испортилась, дороги от дождей развезло, а ехали мы не только в светлое, краткое, но и в темное время осенних суток, и на каждом ухабе и кособочине крепко спавший Григорий Фомич судорожно хватался за край тарантаса или за облучок и кричал:

-Той, той, той, той!!

Очевидно, ему представлялось, что мы валимся под откос, в овраг, бог знает куда.

В селе Вишкиль, верстах в двадцати от города, мы отдохнули, позавтракали, и к вечеру я был уже дома. Папа еще раньше узнал от Захаровых о результате этой поездки и ни о чем меня не расспрашивал. Незаметно пришла зима, я стал давать уроки математики двум малоуспевающим ученикам, старался не запускать и своих учебных занятий, играл на скрипке, читал- жизнь пошл своим ходом. Честно скажу: это сейчас мне немножко досадно, что я не добрался в ту осень до цели, не познакомился с молодыми и старыми смолокурами. А тогда я об этой поездке быстро забыл. Меня все по –прежнему манило, влекло электричество, я с нетерпением ждал весны, когда мне исполнится, наконец, семнадцать и я отправлюсь в Москву, в Ленинград!

Все детство прошло у меня под знаком большой чертежной доски. Сверкающий белизной ватман, мерно двигающаяся вдоль него рейсшина, разнообразные флакончики с черной и цветной тушью, блестящая сталь рейсфедера, циркуля, кронциркуля, еще каких-то заманчивых инструментов, в иное время покоившихся в бархатных ложах роскошной швейцарской готовальни,(привыкнув экономить на всем, считая и наш ежедневный рацион, отец не скупился в своем профессиональном хозяйстве), и, наконец, возникавшие постепенно на ватмане изображения мостов, дамб, плотин- все это восхищало меня и притягивало. Разумеется, мне строго- настрого запрещалось что- либо брать с доски или трогать, но ведь можно было просто смотреть, встав поодаль, чтобы, сохрани бог, не толкнуть, не пролить, ничего не напортить.

До сих пор мне чудится запах туши. Пока флакон открывали, пока воткнутым в пробку гусиным перышком тушь набирали в рейсфедер, пока флакон вновь закупоривали- за эту четверть минуты комната успевала наполниться дивным ароматом, - сейчас я такого не знаю, и его ни с чем не сравнить: чтобы туше не заплесневела её дезинфицировали марганцовокислым калием, смешанным с чем-то удивительно вкусным. Слышится мне порой и сухой, резкий треск разрываемой кальки, не бумажной, а коленкоровой, нежно- голубоватого цвета. Такой кальки сейчас никто не помнит, не знает, а когда-то отец копировал на ней все свои чертежи, предварительно натерев её мелом, чтобы лучше приставала тушь; отдельные драгоценные полоски доставались и мне, а теперь целый рулон, оставшийся от отца, стоит у меня за шкафом- он никому не нужен, светокопии заменили кальку.

Летом, когда долго светло, отец проводил за чертежной доской всю вторую, послеслужебную половину дня; в осенние же и зимние темные месяцы сидел за ней в воскресенье и в так называемые табельные, неприсутственные дни ( к радости школьников их было много)По вечерам и до поздней ночи, когда я уже спал, отец занимался самообразованием, о чем речь впереди, и для чего ему служил маленький, почти дамский письменный стол,- для другого не хватало места в нашей, как говорят сейчас малогабаритной квартире. На зеленом сукне, освещенной керосиновой лампой под зеленым же абажуром лежали учебники математики, французского языка, немецкого языка, латыни, теории русской словесности, и единственная интересовавшая меня книга, «Физика» Краевича, на каждой странице которой были изображены приборы и опыты.

За этим столом и произошел эпизод, о котором почему-то любили рассказывать в нашей семье,- сам я помню его довольно смутно.

…Мне пятый год. Стою у стола и смотрю, как папа пишет всего два слова; пишет крупно, четко, печатными буквами, деля каждое слово по слогам: «ЛЕНЬ-КА ДУ-РЕНЬ».

-Прочти, что я написал. Вслух!- Весело говорит папа.

Я послушно читаю. Читаю так, как написано, по слогам, произнося их серым, невыразительным голосом:

-Ленька дурень.

Прочел. Поднял недоумевающий взгляд на отца.

- Прочти еще раз, - говорит он.-Вслух! Громче!

Читаю еще раз. Громко Все тем же деревянным голосом. Не испытываю ровно ничего. Теперь папина очередь недоумевать. Он хмурится, готов рассердиться: еще бы, сын действительно глуп, ничего не понимает, очевидно, никогда не станет вникать в смысл прочитанного. Вдруг отца осенило: