Борислав Пекич - Человек, который ел смерть. 1793

Было сыро, осенний сумрак, едва освещенный желтым светом фонарей, увлажнил ливень. Воздух густой, дышать тяжело. Парик обмяк. К высоким каблукам прилипают листья, ноги, сведенные от долгого сидения, скользят. Но на кривой, мощенной булыжником улице, где проживает семья Риго, все еще полно людей. Они болтают, их слова прекрасно слышны. Перекликаются, смеются, и слышно — над чем.

А он в последний раз слышал смех, когда судья Бельвиль весьма артистично описывал, как у одного из бешеных на эшафоте свалились штаны. Он сидел во Дворце правосудия как в мертвецкой, в мертвецкой канцелярии, над мертвецкими протоколами, и ему казалось, что Париж умер, что он мертв, как и он сам, и на его улицах не слышно ничего, кроме скрипа колес повозок с приговоренными, барабанов Национальной гвардии и посвиста стального лезвия.

Но Париж жил! Париж наслаждался! Париж смеялся!

Он ощутил горечь и умеренную нетерпимость ко всем этим людям, которые взвалили на него, Жан-Луи Попье, навязчивые мысли о гильотине, а сами, похоже, жили так, будто ее и вовсе не существует, будто вознамерились жить вечно.

С семьей он беседовать не станет. Она будет пристрастна. Сообщит ему, что лучше их Риго нет на свете человека, что его арест — тяжкая, бессмысленная ошибка. Он расспросит соседей, других ремесленников с этой улицы. Они предоставят ему правдивые сведения о сапожнике Риго.

Он был поражен, когда понял, как сильно обманулся, и испугался, осознав, какую бы ошибку допустил, если бы не расспросил о нем перед тем, как сделать выбор на основании своих гражданских предпочтений. Судя по всеобщему убеждению, Риго был распоследний человек в округе. Никто не сказал о нем ни единого доброго слова. Никто не посочувствовал его несчастью. Все были счастливы, что избавились от него.

Сраженный такой враждебностью даже со стороны ближайших приятелей сапожника, Попье, хотя и не намеревался это делать, посетил и семью приговоренного. Она же придерживалась о Риго еще худшего, чем соседи, мнения. Ее члены готовы были, если их пригласят, выступить в трибунале страстными обвинителями.

Смущенный Попье покинул семью и отправился под мосты Сены, чтобы отыскать тех, кто знавал другого Риго, не надеясь услышать о воришке ничего пристойного, полагая, что на завтрашний обед ему не достанется ни одного приговора.

И обманулся в очередной раз. Воровская братия под мостами Сены говорила о своем Риго в самых прекрасных выражениях.

Вернувшись в мансарду Дворца правосудия, он очистил обувь от листьев, высушил парик, съел кусочек сыра, разделся, укрылся с головой одеялом и так провел всю ночь. Она была тяжкой, самой тяжкой после той, в которой он сжевал первый приговор. Но зато к рассвету у него был готов ответ. Он знал, кого из однофамильцев, сапожника или вора, выберет.

Не было смысла обращаться к людям за помощью. Действительность всегда будет иной, в зависимости от того, кто ее описывает. В одной из них сапожник Риго будет отвратительным типом, в другой — если бы у него было побольше времени для блуждания по предместью и расспросов, — возможно, он оказался бы прекрасным человеком. В одной воришку Риго станут расхваливать, в другой — поносить почем зря. Кого же из них тогда выбрать?

Наверное, опираясь на неподтвержденные факты и неточные сведения, невозможно вынести справедливое решение. Он должен принять его сам, по своему вдохновению, на основании инстинкта. (Философ бы заговорил о свободном волеизъявлении, но Попье не был философом и уже тогда решил полагаться на что-то вроде прихоти, только не знал, как это назвать.) Тот, кто тяготится собственной властью, должен полагаться прежде всего на самого себя, на собственные решения. Ведь и Фукье-Тенвиль выносил обвинения не на основе фактов, а опираясь на свой революционный инстинкт. Правда, обвинения в основном были ошибочными, по меньшей мере преувеличенными, не подкрепленными фактами, но сила общественного обвинителя Революционного трибунала была не такой, как сила Попье. Та убивала, его — оживляла.

Когда в полдень ему принесли приговоры сапожника и вора, он, не испытав вдохновения, позволяющее принять решение, вписал в протокол обоих и спустя долгое время впервые съел обед без горького привкуса чернил.

Им овладела печаль, потому что в тот день он вопреки собственной клятве никого не спас, но чувство вины отступило перед осознанием того, что дарованная ему сила требует ответственности, в том числе и готовности пойти на личные жертвы.