Борислав Пекич - Человек, который ел смерть. 1793

Но не более одной головы за день. И ни в коем случае не в тех процессах, когда Революция судила саму себя. Тогда на скамьях подсудимых сидели ее творцы и соучастники, обладатели слишком известных и знаменитых имен для того, чтобы их спас необычный аппетит Попье.

К тому же, разумеется, он опасался, что подобные попытки могут разоблачить его, но мы смеем предположить, что была и другая причина, без которой наш рассказ был бы далеко неполным.

16 октября 1793 года, то есть вандемьера, он занес в свою книгу имя бывшей французской королевы Марии Антуанетты, посоветовавшей народу при отсутствии хлеба питаться пирожными. (Гораздо позже установили, что она не имела в виду ничего дурного. При старом режиме парижских булочников при отсутствии хлеба обязывали торговать пирожными.)

31 октября 1793 года в Брюмере, он занес в протокол двадцать одно имя, принадлежащее цвету Жиронды, которых в то время называли бриссотинцами. До того, как составить контрреволюционный заговор, они были революционным правительством; в их рядах оказались Бриссо, Верньо, Валазе и Жансонне.

8 ноября 1793 года в Брюмере, он также внес в протокол госпожу Ролан, которая предыдущей ночью запишет: «Природа, распахни руки! Боже справедливый, прими меня! В мои тридцать девять лет!»

24 марта 1794 года в жерминале, Попье внес в книгу Эбера и его девятнадцать товарищей. Попье никогда не подходил к окну, чтобы посмотреть, как приговоренных загружают в двуколки, не подошел и в этот раз, хотя и испытал искушение. Подобного шума и гама он не слышал с тех пор, как под пение «Марсельезы» в Париж вошли федералисты, которых одни граждане называли «столпами свободы и отечества», а другие «сбродом, бежавшим с генуэзской и сицилийской каторги». Народ провожал на смерть лучших друзей с большим энтузиазмом, чем своего злейшего врага, Людовика XVI, когда улицы молчали, и был слышен только глухой рокот барабанов Национальной гвардии.

5 апреля 1794 года в жерминале, одиннадцать дней спустя, он занес имя величайшего из них, создателя трибунала, который его же и приговорил, Жоржа Жака Дантона. Блистательно защищаясь, Дантон кричал прямо в уши Правосудию. Но революционное правосудие не было слепым. Оно видело врагов. А глухим оно было только для них.

Но между 24 марта и 15 апреля 1794 года в эти одиннадцать дней, в жизни гражданина Жан-Луи Попье произошел переворот, повлекший непредвиденные изменения в его судьбе и в нашем повествовании. Правда, точнее было бы сказать, что следствия переворота проявились между казнями Эбера и Дантона, и переворот этот совершался постепенно, после того как был съеден и переварен приговор зеленщика Мулена.

Выбор приговора для съедения никогда не был простым. Чем упрямее и суровее уничтожали врагов, тем больше их становилось. Когда были истреблены аристократы и эмигранты, враги переселились в среду граждан, а потом перекочевали и в народ. Под нож гильотины ложились крестьяне, ремесленники, торговки, слуги, проститутки и даже нищие. Их дела не позволяли Попье сделать спонтанный выбор. Все обвинения выглядели одинаково ничтожными, одинаково бессмысленными, одинаково несправедливыми. Большинство имен позволяло надеяться, что переживших приговор никто не заметит.

Так чье же обвинение выбрать для съедения?

Вынесенное калеке, пожаловавшемуся, что при короле он зарабатывал попрошайничеством больше, чем теперь, или обвинение, пославшее на смерть старуху, которая говорила, что в молодости ей было так хорошо, а молодость ее, как назло, совпадала с правлением Людовика XV, ведь в то время каждому уважаемому человеку должно было быть плохо ?

Кого спасти, кого минует нож гильотины?

Попье проводил бессонные ночи, размышляя о сложностях выбора. Не ошибся ли он? Может, стоило съесть приговор калеке, а старуху послать на гильотину? В слове послать и крылась страшная мука. Выходило так, будто это он отправляет человека на гильотину. Во всяком случае обвинение одного из двух приговоренных он мог бы съесть, но не сделал этого.

Он спас старуху.

Сон засвидетельствовал, что волнение было обоснованным. Калека во сне стоял под гильотиной, которая опять походила на металлическое прядильное колесо, на голове у него был капюшон палача, и когда Попье приблизился к нему, тот, протянув окровавленные культи, помог ему подняться на помост. И в этот раз слышалась флейта невидимого музыканта.

Его обеспокоило то, что в первом сне под призраком гильотины стояла Жермен Шутье, женщина, которую он спас, теперь же это был калека Пьер, человек, которого он не собирался спасти. Сон как будто — по крайней мере, если говорить только о нем самом — уравнял оба поступка. Разница, пожалуй, была в том, что Шутье убивала калеку только для того, чтобы его не разоблачили из-за нее, а калека Пьер шел на смерть, чтобы отомстить ему.