Борислав Пекич - Человек, который ел смерть. 1793

— Революция не выбирает ни друзей, ни их число, — ответил член Комитета общественного спасения.

— Но он может установить количество ежедневных казней.

Общественный обвинитель объяснял, что, по словам Сансона — а тот отлично знает свое дело, — обработка приговоренного на эшафоте занимает как минимум от двух до трех минут, и если таковых, как все чаще случается, приходится до шестидесяти в день, то для исполнения требуется более трех часов. А поскольку на площадь Революции они редко прибывают ранее пяти, то зимой придется работать при свете свечей, в итоге процесс приобретает контрреволюционный характер, реакционное воздействие которого прекрасно известно гражданину Кутону.

— Гильотина работает слишком медленно.

— Быстрее не может, гражданин Кутон.

— Тогда поскорее заканчивайте суд, гражданин Фукье-Тенвиль.

— Примите закон, который позволит сделать это.

— Революционному суду нужен не закон, а революционная воля, гражданин общественный обвинитель.

— Но ведь день невозможно продлить, — возразил общественный обвинитель. — Что нам делать с врагами зимой?

— Ничего, — ответил Кутон, когда перед ним распахнулись следующие двери.

— Ничего?

— Ничего. К зиме их уже не останется.

Двери закрылись. Попье поднял голову. В канцелярии уже не было истории. Остались только ее летописцы, с головой погрузившиеся в толстенные протоколы.

Разговор, свидетелем которого он стал, имел судьбоносные последствия не только для граждан — врагов Республики или для тех, кого к ним относили, но и для гражданина Жан-Луи Попье, ее лояльного служащего, который с врагами народа, по крайней мере, на сегодняшний день, в связях не состоял. Это кажется невероятным, но именно из-за этого разговора он забыл про обед и только по этой причине вошел в историю и в наше повествование. Собственно, он предположил, что дежурный член трибунала Вилете сегодня явится за приговорами раньше обычного, и если он продолжит обед, то не успеет закончить обработку приговоров.

Трясясь от страха, он приналег на работу. Едва закончив, он передавал Шоде приговоры сразу после присовокупления, как на писарском жаргоне в канцелярии называли заполнение «графы с обвинениями», но не все вместе, пачкой, как было заведено, а по одному, и тот ловким росчерком гусиного пера превращал их в список для экзекуции.

Когда гражданин Вилете появился — ранее обычного и нетерпеливее обычного, — Шоде вносил в список последнее имя. Судья молча схватил его и выбежал из канцелярии. Попье и Шоде переглянулись с облегчением. Шоде даже утер пот со лба. Попье же этого не сделал. Его мелкое, тощее тело не выпускало воду. Не выпускало, хотя иной раз ему казалось, что он весь из нее только и состоит. Да, кроме воды, ничего иного в нем нет.

Вечером, в мансарде Дворца правосудия, откуда он мог смотреть на Париж и при этом не видеть Революции, откуда все представало в темных, неподвижных, успокаивающих абрисах равнодушия, прежде чем его соседи заявились на ночлег, он сел на матрас, лежащий на досках, и вынул из кармана остаток обеда, чтобы съесть его на ужин. Обед был завернут в лист бумаги, который показался ему знакомым. Расправил его ладонью, потому как он был смят и весь в пятнах от жирного сыра. Нагнулся к свече и прочитал:

«Именем французского народа…»

Речь шла о бедной пряхе по имени Жермен Шутье, которая в присутствии патриотично настроенных свидетелей заявила, что ей очень не хватает le roi, то есть короля. На суде она защищалась, утверждая, что сказала le rouet, прядильное колесо. Суд посчитал, что для пряхи король намного важнее прядильного колеса, и приговорил ее к смерти. Сегодня ей предстояло расплатиться за верность королю. Но вместо того, чтобы лежать под гильотиной, она валялась на соломе в Консьержери, очень глубоко под своим невольным спасителем, гражданином Попье, спала, и снилось ей прядильное колесо, жизнь с которым была бы лучше, чем с королем.

Он вовремя услышал шум в коридоре и спрятал лист бумаги под одеяло. В комнату вошли писари Шоде и Вернер. Они вернулись из Пале-Руаяля, где пропитались пуншем, девичьими ароматами и разными новостями. Робеспьер произнес речь в Конвенте. Имен он не называл. Говорил о принципах. Может, в канцелярии в ближайшие дни станет поспокойнее. Так полагал Шоде.

— Не верю, — возражал Вернер. — Выступал и Верньо.

— Красиво говорил.

— Слишком красиво.

— А что ты думаешь, Попье?

Попье не ответил. Решили, что он спит.