Анвер Бикчентаев: Право на бессмертие

— Вам повезло, — неожиданно засмеялся прохожий. — Я город знаю отлично. Так вам, значит, нужна трудовая колония? — при этом он внимательно взглянул на Матросова. — Так, так, понимаю... Вам, товарищ милиционер, придется итти прямо, а за городом свернете чуточку влево, пойдете по прямой, там есть тропинка мимо складов...

Басыров спросил с беспокойством:

— Мы не ошибемся?

— А это от вас зависит... — усмехнулся прохожий. — Другой тропинки нет.

— Мне говорили, что колония находится не то в бывшем монастыре, не то в соборе… И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумал, что, наконец, добрались до места.

Бородатый охотно заговорил, размахивая железной тростью:

— Это не то, мой дорогой. Это — Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допросов.

Саша со страхом взглянул в ту сторону, куда указывал тростью бородатый, но в темноте ничего не разглядел. А тот, словно соскучившись по слушателям, продолжал говорить, очевидно, на любимую тему.

— Старая Уфа вошла в историю. Вот здесь, на реке, напротив этого моста, казнили пугачевцев. На льду была поставлена особая избушка без пола, человек, входя в нее, попадал сразу на дно реки. Такое наказание придумали палачи из тайной канцелярии. А еще вон на том холме...

Но Басыров торопился — он скороговоркой поблагодарил незнакомца и повел Сашу дальше. Обладатель густой бороды шел за ними, продолжая говорить вдогонку:

— На месте колонии до революции был монастырь, это вам правильно сказали. Я бывал, бывал там, в разное время приходилось бывать. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем монахи вешались...

Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем, поднял трость, как шпагу, и, указывая ею куда-то в ночь, повторил:

— Держитесь все время прямо, до самой окраины.

Басыров легонько подтолкнул мальчика:

— Матрос, поторопись, в теплой постели будешь спать...

Вдруг на Матросова напала такая глубокая тоска, что он рванулся и крикнул отставшему мужчине:

— Дяденька, а далеко до моря?

Издали донесся ответ:

— Почти тысяча километров... до ближайшего... по прямой...

Басыров шутливо упрекнул Сашу:

— Вон какой ты, вижу, с географией не дружил.

Когда поднялись в гору, вдали увидели тонкую цепочку электрических лампочек. Дул холодный ветер. Тропинка пошла по холмам, по оврагам, только через полчаса перед их глазами выросли каменные здания, стоящие вплотную, точно прильнув друг к другу. Неужели это и есть цель путешествия? Неожиданно раздался крик:

— Стой!

Оба путника резко повернулись на голос. Перед ними стоял подросток, хорошо одетый, статный. При свете ручного фонаря блестела сталь винтовки.

— А, новенький, — облегченно протянул часовой, разглядывая Матросова. — Постойте, вызову карнача.

Караульный начальник, высокий юноша лет шестнадцати, одетый еще аккуратнее, внимательно взглянул на ночных посетителей, придирчиво рассмотрел папку с документами.

— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Еще что-нибудь есть?

— Все, — ответил Басыров.

— Как тебя зовут? — строго спросил караульный начальник.

— Сашка Матрос, — недовольно буркнул Саша.

— Проходи вперед!

Прощаясь, Басыров дружелюбно сказал:

— Спасибо, Матрос, спокойно доехал. До свидания.

— Прощай.

Саша стоял, опустив голову, исподлобья посматривая на ворота, которые закрылись за ним. Для него начиналась новая жизнь, жизнь не по его выбору...

Если спросить: к кому Петр Филиппович был более строгим, то пришлось бы ответить:

— К себе, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому звону серебряного колокола, сигналу подъема для воспитанников и дежурных поднимался и начальник колонии. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении. Если для колонистов делалось исключение из правил (по праздникам они поднимались на час позже), то Петр Филиппович Стасюк не делал этого для себя. Воспитатели, одни — гордясь, другие — чуточку усмехаясь, говорили между собой:

— Наш спартанец...

Сегодня, в воскресенье, Петр Филиппович, как и следовало ожидать, был на ногах с самого утра. И в девять часов, когда Ольга Васильевна вошла в его кабинет, она застала его уже за разбором деловых бумаг. Он, виновато улыбаясь, точно оправдываясь, проговорил:

— Утром лучше всего работается, никто не мешает... Здравствуйте...