Бямбын Ринчен - Заря над степью

— И я сегодня в первый раз в зеркало посмотрелась. Увидела, какая я собой.

— Мы с тобой как дети — в зеркало смотримся. Увидят соседи — засмеют, скажут: на старости лет в детство впали, — счастливо рассмеялся Ширчин, поглаживая руку жены. И, немного помолчав, спросил: — Не забыла, как провожала меня в солдаты? Мы с тобою ехали рядом на верблюдах Сонома-дзанги. Я гладил твою горячую руку. Мы тогда молоды были, казалось, что счастливее нас нет никого на всей земле. А ведь по-настоящему мы с тобой счастливы только теперь. Правда? — тихо спросил жену Ширчин, пожимая ее маленькую натруженную руку. — И ты мне теперь еще милее, чем тогда была.

— Как же я могу забыть тот день! — вспыхнула Цэрэн. Ее пальцы ответили на пожатие мужа. — Я тоже люблю тебя теперь еще больше. — И, опустив голову, она прошептала чуть слышно: — Знаешь… у меня опять будет ребенок. И мне хотелось бы… дочку.

— И я хочу дочку, — тихо ответил Ширчин.

Цэрэн подняла голову и посмотрела Ширчину в глаза долгим любящим взглядом.

— Мы назовем ее Ленинма…

— Ленинма, — прошептал Ширчин.

Известный своим чревоугодием казначей с наслаждением уплетал жирную лапшу с мясом.

Покончив с лапшой, он досуха облизал палочки и тщательно вытер их шелковой салфеткой. Палочки были редкостные — из мамонтовой кости. Казначей бережно спрятал их в ящик резного столика из черного дерева с перламутровой инкрустацией. Потом он тщательно вылизал и пиалу.

Казначей налил чаю из медного кубообразного чайника — золотые и серебряные вещи он предусмотрительно спрятал подальше — и прикрыл чашку оловянной крышкой с коралловой шишечкой.

Захотелось курить. Длиннее его трубки не было во всем сайннойонханском аймаке, который теперь назывался Цэцэрлэг-мандал аймаком. Казначей набил любимую трубку душистым, приправленным валерьяновым корнем китайским табаком дунсом. С тех пор как эти аратские кооперативы и отделение монгольского торгово-промышленного банка вытеснили китайских купцов, дунс стал редкостью. Разные эти порхиросы [169] Порхиросы — папиросы (искаж.). слишком крепки, казначей не привык к ним. Но, благодарение богу, он запас дунса столько, что до конца жизни хватит. В амбарах Ламын-гэгэна, до отказа набитых добром стараниями казначея, есть все, что только душе угодно, все, чем когда-то гордились знаменитые пекинские и хухухотские торговые фирмы.

Казначей протянул трубку к чугунной печке и сквозь круглое отверстие в дверце, не вставая с места, прикурил. Он сделал несколько затяжек и задумался. Невеселые это были думы, даже обед не мог их рассеять.

Неприятностей в последнее время было немало. Казначей вынужден был заключить договор с батраками, со всеми этими чабанами, коровницами, табунщиками, верблюжатниками. Теперь по новым законам о труде и найме изволь выплачивать им каждый месяц жалованье и выдавать рабочую одежду. С батраками по нынешним временам чистое разорение! Закон-то теперь на их стороне. А налоги! Вспомнив о налогах, казначей принялся с ожесточением сосать трубку.

До чего дожили! Чтобы уплатить налог, пришлось продать скот. А попробуй утаи скот, пастухи шепнут кому следует — и живо под суд отдадут. А суд с ламами и богачами теперь не церемонится, даже самих святых перевоплощенцев не щадит. Недавно за участие в заговоре против народной власти расстреляли святого Дзаин-гэгэна. Ламы — ученики святого — теперь болтают, что Дзаин-гэгэн воскрес, что кое-кто будто бы даже встречал его. Все это, конечно, сказки для простаков. Просто ламы увезли ночью его труп и пустили слух о воскресении. Сам Ламын-гэгэн говорил это.

А теперь, слышно, приступили к конфискации имущества феодалов. Настали последние времена. Народ уже не верит ламам, как раньше, не считает их своими наставниками. Теперь их учат уму-разуму эти бескосые. Послушники из монастырей разбегаются, идут учиться в школы. Те, что постарше, тоже уходят и вступают в какие-то артели. И монастырскую казну обязывают выделить нм скот на обзаведение хозяйством.