Бямбын Ринчен - Заря над степью

Сухэ-Батор словно прочел мысли министра:

— День передачи печатей и дел народному правительству будет объявлен позднее, — сказал он. — Прошу приготовить документы, книги и прочее имущество.

Попрощавшись и сделав легкий поклон в сторону лам и нойонов, он направился к двери. Министры и ламы, забыв обо всех церемониях, которые они обычно неукоснительно соблюдали, толкаясь и суетясь, бросились к выходу, спеша проводить командующего народной армией и членов народного правительства.

После отъезда Сухэ-Батора и его соратников министры столичного правительства долго еще стояли на улице. Казалось, слова Сухэ-Батора о сдаче печатей не произвели на них никакого впечатления. Когда пришли гамины, они видели собственными главами, как богдо-хана заставили кланяться портрету президента Срединного государства. Так было растоптано знамя независимого монгольского государства, А потом они стали свидетелями еще одного унижения: гаминовские офицеры показывали, как они должны пройти перед огромным портретом высокомерно холодного президента, которому отдал поклон богдо-хан. Вся страна оказалась в руках захватчиков. Не только богдо-хану и его приближенным министрам — всей Монголии был нанесен тяжелый удар. А теперь их собственные слуги создали Временное народное правительство, народную армию. Владыку богдо-хана ограничили в правах, одно только звание и осталось. Если уж урезают права хана, то что же в конце концов станется с ними, с высшей знатью? Эти доселе и во сне не беспокоившие их мысли теперь тревожили нойонов. Однако никто по делился этими думами вслух. И пока еще не объявили час передачи печатей, они все сели на коней. Коней им подали, как и раньше, сопровождающие, от которых, однако, не укрылось состояние их хозяев. Во всем ощущалось наступление новых времен.

Министр финансов Лувсан-цэвэн встретил по дороге домой девушку на иноходце.

звонким голосом распевала она песню бойцов народной армии. Министру запомнились слова о Найдан-ване, давнем его знакомом. В сердцах хлестнул он коня и поскакал во весь опор. За ним, едва скрывая улыбку, следовал сопровождающий.

В Зеленом дворце на Толе вечером второго дня десятого месяца по лунному календарю, в наполненном ароматом тибетских свечей зале, стояла необычная тишина. Перед бурханами в искусно золоченной узорной божнице мерцал огонь в золотых лампадах. Горели свечи в разрисованных китайских фонарях, источая тусклый сумеречный свет. Светозарный богдо-хан и его супруга мать-покровительница безмолвно сидели, погруженные в свои думы. На лице матери-покровительницы застыло раздражение, и, хотя она не произносила ни звука, она то и дело бросала злобные взгляды в сторону хана. А богдо-хана снедала какая-то непонятная тревога, во всем теле он чувствовал усталость, на душе было скверно. Его мысли кружились вокруг пришедших на память слов Бидзая-ламы: монгол становится мудрым в шестьдесят лет, а в шестьдесят один — умирает. "Мать и отец у меня тибетцы. Но вырос я в Монголии, здесь и стал Восьмым перевоплощением Ундур-гэгэна. Язык, на котором я мыслю, мопгольский, следовательно, я не тибетец, а монгол. Итак, в шестьдесят лет люди становятся мудрыми. Немало довелось мне повидать в тревожное время, и, кажется, несмотря на то, что мне совсем недавно исполнилось пятьдесят, я уже становлюсь мудрым. К шестидесяти буду настоящим мудрецом. — Хан улыбнулся. — Впрочем, нет. Если я стану мудрым, значит, "сменю одежды", тогда не достигну шестидесяти. Не предзнаменование ли это?"

И по привычке, усвоенной с малых лет, он стал перебирать четки, шепча молитву. Неожиданно ему вспомнилось узкое лицо Коростовца… пенсне, зажавшее высокую переносицу, жестокий взгляд из-за стекол, ледяная улыбка… Этот властолюбивый консул, живя в Урге, проводил реакционную политику белого русского царя. Богдо вспомнил, как по указу хана — на самом деле продиктованному Коростовцом — очищалось государство, уничтожались неугодные Коростовцу министры — им подносился яд.

"Бинт-ван, канцлер-министр, Сайн-нойон-хан Намнан-сурэн, настоятель, лама Цэрэнчимид — все они были преданными мне людьми, почитали богдо-хана как всевышнего, называли верховным божеством, усердно помогали во всем, верили до последнего дыхания в меня, отравившего их. Все они были мне верны, но не устраивали Коростовца, и я по его приказанию отравлял своих верных учеников. Теперь среди моих приближенных редко найдутся такие, кто так же честно служил бы государству, не помышляя о собственной выгоде. Виноват я, виноват!" — Богдо-хан тяжело вздохнул.