Леонид Дайнеко - Железные желуди

Курила Валун, ритмично покачиваясь в седле, вспоми­нал необыкновенной красоты незнакомку, которую по­встречал вчера на детинце Новогородка. У нее были очень-очень печальные глаза и до синевы заплаканное лицо. Рядом с нею шел княжеский дружинник, тоже видный собой, время от времени наклонялся к узкому девичьему плечу, что-то нашептывал, плотоядно щу­рясь, в маленькое, розовое от студеного ветра, ушко. Курила Валун, сам не понимая отчего, сразу же невзлю­бил дружинника. Захотелось чем-нибудь задеть его, во­гнать в краску, разозлить. Зачем? Да чтобы получить повод и пустить в дело свой железный кий. Но улыбчи­вый дружинник даже не взглянул в его сторону.

- Кто он такой? - спросил уязвленный Курила у закутан­ной в черное бабки - явно из тех, которые знают и помнят все.

- Вель, княжеский дружинник, - прошамкала та беззу­бым сухим ртом. - А с ним Лукерья, Ивана-золотаря дочка.

- Что она так невесела?

- Сам у нее спроси, - с внезапной злостью ответила ста­руха, но тут же смягчилась, оттаяла, заметив растерянность и чуть ли не испуг на лице у молодого великана. - Брата ее в княжьей вязнице держат.

И, видимо, на радостях, что нашлись свежие уши, гото­вые долго и терпеливо слушать, повела рассказ о золотаре Иване, об Алехне и братолюбах, о муках, которые терпели и терпят они из-за чьей-то черной измены. Курила жадно ловил каждое слово. Обжигающими зернами падали они, эти слова, в его душу и прорастали невыносимой жалостью к девушке, для которой лучшие соки лучших плодов горьки из-за того, что уже не первый солнцеворот не видит в тем­нице солнца родной брат.

- Я помогу ей! - в возбуждении поклялся Курила.

- У нее уже есть помощник, - ушла от дальнейшего раз­говора старуха, метнув взгляд на дружинника Веля.

Припомнив эти слова, Курила Валун так тяжело вздох­нул, что резким скрипом отозвалось седло.

- Что с тобой? - тут как тут оказался Бачила.

Он уже и сам привык и других приучил считать, что со­стоит в опекунах при молодом богатыре. Стоило Куриле кашлянуть, отъехать на лишний шаг в сторону, как Бачила, этот трехглазый змей, был уже рядом, пытливо заглядывал в лицо. Эта преувеличенная забота начала раздражать, и Курила Валун сухо ответил:

- Со мной все хорошо, котельщик.

Он назло назвал Бачилу не медником, а котельщиком: знал, что тому это не нравится. "Я - медник. И отец мой, и дед с прадедом были медники. Я не только котлы умею клепать. Хотите: самую малую птаху небесную из меди вы­кую", - втолковывал, бывало, несведущим.

Услышав обидное "котельщик", Бачила поджал губы и уже до самой Руты не проронил ни слова. Это стоило ему немалых усилий. Таким уж был зачат он отцом с матерью: хоть на язык наступи, не мог долго молчать.

Рута гудела, как потревоженная борть. Кунигасы и бояре из Летувы, Дялтувы, Дайнавы, Нальши сбежались под за­щиту ее стен. Кожухи и сермяги заполнили город. Людей было так много, что только кунигасы да самые видные из бояр ночевали в тепле под крышами. Остальные ложились спать под открытым небом. Повозки стояли впритык одна к другой.

Миндовг радостно встретил Далибора и воеводу Хвала с дружиной. В знак особого расположения волковыйскому князю постелили в кунигасовом нумасе. Тускло горела све­ча. Ночные бабочки летели на ее свет, обжигали крылья. Далибор - руки под голову - лежал на звериных шкурах, а в глазах не прекращалось круговращение человеческих лиц. Скольких людей повидал он сегодня! Сорванные с места бедой, со всех концов новой державы пришли, прие­хали, прибежали они в Руту, чтобы встать под Миндовгово знамя. Возможно, уже завтра ударят в котлы и в сурмы, возвещая бой, и польется кровь на остывшую землю. И он, Далибор, и его дружинники, и Курила Валун с медником Бачилой, и воевода Хвал с новогородокцами встретят грудьми вражеское смертоносное железо. Широкой бурли­вой рекой влились они в это людское море. "Кто же мы? - вглядываясь в мельтешенье лиц, думал Далибор. - Русины? Русичи? Руснаки? Литвины? Кто мы? Как назовут нас по­томки? Наша землч не занон для бесноватых ветров и не пристанище для стылых туч. Наша земля - города и веси над Неманом, Ясельдой и Щарой. Для чего родились и народятся наши внуки? Питать своей живой кровью другие народы, или, отдавая должное и плугу и мечу, жить на земле прадедов по прадедовским законам?"

Такие мысли были не в новость для Далибора. Все чаще вспоминался ему вещун Волосач, хитрый и необычного ума калека. Где он сейчас? Лежит черным пеплом в земле или сидит, как и сидел, под священным дубом? Давно подмы­вает съездить к нему, да все недосуг в этой каждодневной суете. Болью врезались в память его слова о жизни как че­реде измен: "Вечер изменяет утру, старый человек изменя­ет самому себе, тому, каким был и мальчишестве". Есть правда в этих словах, хотя поначалу и трудно смириться с нею. Но изменил ли он, Далибор, своей земле, когда вместе с дружиной, вместе с новогородокским и волковыйским боярством поддержал рутского кунигаса Миндовга, а потом отдал великокняжеский стол ему и его сыну Войшелку? Изменил ли он своей земле, когда промолчал, не взялся за меч, видя, как родного отца спроваживают из Новогородка удельным князем в глухую Свислочь? Изменил ли он своей земле, когда сам, хотя кое-кто и подстрекал, не замарал се­бя в кровавой грызне за отцовский стол? Нелегкие болез­ненные мысли...