Леонид Дайнеко - Железные желуди

Как на крыльях возвращался кунигас домой. От свежего ветра, хозяйничавшего в пуще, от сознания удачи было чисто и легко на душе. Магистр Андрей Стырланд, а там и рижский епископ Николай из непримиримых его врагов превратятся волею обстоятельств в верных союзников. Хо­тя бы в том смысле, что будут братьями по вере. Разве этого мало? Рухнет стена, как в петле сжимавшая его державу.

С ятвягами он совладает, а галицкого князя Даниила можно улестить, отдав Ромуне за его сына Шварна.

- Дайну! - прокричал Миндовг. - Запевайте дайну! - И, когда задушевная песнь разлилась по округе, добавил уже почти про себя: - У плохих людей нет песен.

В подаренных Стырландом саксонских (как и у Лингевина) доспехах он гордо ехал во главе отряда. Солнце пря­мо слепило, отражаясь от блестящих наборных пластин. И вдруг прошипела стрела, злобно тюкнула в спину. Кунигас кубарем полетел с коня. Грязью из-под копыт брызнуло в лицо. Он шевельнул плечами и, убедившись, что смертоносное железо лишь царапнуло его, ощутил, как благодат­ное тепло плеснулось у него внутри, как затопила сердце радость: "Я жив, саксонский панцирь спас меня!" Тут же вскочил на ноги, выхватил меч, резко обернулся, свирепо сверкнул глазами:

- Кто?!

Козлейка показал на небольшого ростом светловолосого юношу, видимо, возчика, который стоял подле ближней подводы, опустив лук, и растерянно, а больше - опусто­шенно улыбался. Его уже вязали, заломив руки за спину.

- Ты? - подскочил к юноше Миндовг. - За что? За что хотел убить меня, убить своего кунигаса?

- За поруганную веру, - тихо ответил тот, и густой смертный пот залил его лицо. Казалось, вечерняя роса лег­ла на человека.

Миндовг страшным ударом развалил юношу надвое. Тут в пору было отпрянуть в ужасе, но нет - меч вздымался снова и снова, творил свою кровавую работу. Потом куни­гас принялся в ярости топтать то, во что превратилось щу­плое, почти мальчишеское тело. Едва успокоился. Тяжело дыша, сел тут же на землю, сжал лоб руками и словно ока­менел. Когда же снова тронулись в путь, когда ночь опус­тила на все окрест свое черное крыло, плакал, обливался никем не видимыми, но обильными слезами. Между тем Козлейка приказал своим людям захватить голову заруб­ленного возчика. На нее надели высушенную овечью морду-личину и так повезли в Руту. По этой мертвой голове Козлейка высчитает всех близких и далеких родичей того, кто досмел поднять руку на кунигаса.

Но самая большая неожиданность подстерегала Миндов­га в Новогородке: Войшелк по договоренности с местными боярами и купцами затворил перед кунигасом городские ворота. Когда Миндовгу сказали об этом, он сперва не по­верил:

- Новогородокцы не хотят пускать меня в город? - рас­терянно переспросил у Козлейки.

Вскочил на коня, подъехал к окованным железом воро­там, властно и грозно крикнул:

- Я - Миндовг! Где князь Войшелк?

Никто не ответил. Слышались гулкие удары камня о ка­мень, лязг лопат: мастеровые достраивали башню. Работали в спешке, словно доживали последний отпущенный им Бо­гом день.

У кунигаса занялась внезапной болью левая рука. Он, морщась, потер ее, приказал трубить в трубы. Но со стены иронично прозвучало:

- А на-ка выкуси!

И сразу же полетели стрелы. Кунигас в бешенстве бро­сил коня прямо на ворота, но чуть ли не под копыта ему плюхнулся в грязь пудовый, не меньше, камень. Пришлось поворачивать назад.

"И это мой сын, моя кровь! - разгораясь ненавистью, думал Миндовг о Войшелке. - Я, кунигас, как последний нищий, топ­чусь под воротами, и меня забрасывают камнями".

Он потерянно огляделся в поисках хоть какой-то опоры. Небосклон был затянут клубящимися тучами. Ветер гнал их над лесом, развешивал на верхушках деревьев. Рядом, как всегда, был Козлейка - сосредоточенно морщил лоб и во все глаза смотрел на кунигаса. "Вот кто не изменит и не продаст", - подумалось с облегчением.

- В Руту! - крикнул он и изо всей силы огрел коня плеткой.

Уже в своем нумасе, успокоившись, Миндовг начал ду­мать над тем, как ему наказать Войшелка и строптивых новогородокцев. Прикидывал так и этак, ломал голову и все больше приходил к мысли, что он ничего не может сделать. Силой их не возьмешь. Новогородок - та же скала: и стены мощные, и воям, закаленным в кровавых сечах, несть чис­ла, и боярство с купечеством при оружии, имя которому - серебро. Опять же, смерды-русины люд искони трудолю­бивый, земля у них родит щедро. Одним словом, есть в Новогородке железо, есть серебро и есть хлеб. Кто-кто, а новогородокцы помнят, что впустили когда-то в свой город кунигаса с дружиной, когда тот был изгнан из Литвы, впус­тили как воеводу-наемника, взяв с него клятву верности. С тех пор набрал Миндовг большую силу, но сильнее Ново­городка все равно не стал. И вот теперь, прознав, что куни­гас намерен перекинуться в католичество, Новогородок за­пер у него перед носом ворота. Это все Войшелк с его пра­вославной верой! Принесла-таки плод потайная молельня в Руте, не сладкий, а горький плод. Скорей бы уж он постригся, что ли, в монахи. Передают вижи, что на Войшелка время от времени находит какая-то тоска, томление духа и гонит его пойти простым паломником в Афон на Святую гору. Этого Миндовг никак не мог понять. Пренебречь княжеским саном и княжеской властью, чтобы стать мона­хом? Отдать в чужие руки добытое собственной кровью?