Валерий Туринов - На краю государевой земли

Так развлекаясь и бездельничая, они набили куропаток и, когда ноша за плечами стала оттягивать котомки, вернулись назад к зимовью. Там уже собрались все казаки, шумели, веселились.

Гринька и Потапка кинули свою добычу под ноги кашевару и отошли от костра.

В толкучке же, посреди двора зимовья, отплясывал Оська, лихой казак, чернявый как цыган. Сверкали белки глаз его, он щерился в улыбке, страстно, весь грязный, в порванной рубахе.

— Эх-х!.. Геть, геть! — вскидывал он руки вверх и крутился, извиваясь тонким станом, вот-вот, казалось, сломается, изящный, стройный. — Тройку, тройку серых, серо-пегих лошадей!.. Эх-ма!..

И вдруг он вырвал из рук у Гриньки самопал и… Бах! — выстрел в воздух откинул от него всех казаков. Но сразу же оправились они от этой его выходки и с бранью, смехом, шутками набросились все на него: «Ну, ты, леший!..»

Но Оська не остановился, все так же лихо отплясывал теперь уже с самопалом в руках.

— Ты что порох-то жжешь! — вскипел выскочивший из избы на этот выстрел Федька. Он испугался, что началась драка между казаками. Подбежав к Оське, он ударил его по зубам кулаком.

Удар был сильным. Он сшиб с ног Оську. Тот упал, стукнулся головой о камень и взвыл еще сильнее, растеряв всю удаль сразу. И было странно видеть его, верзилу, в драках злого, так жалко сникшего от одного удара.

— Ты чё, сотник! Чё-е! — заканючил Оська, размазывая по разбитому лицу кровь; она текла капала с усов и бороды. — Воеводе!.. Челобитную!..

— Пиши, пиши! — закричал Федька, горя желанием еще разочек врезать кому-нибудь. У него играла в жилах кровь. Казаки, их вольница, уходили из-под его руки. Разозлил же его не этот выстрел, а то, что казаки свалили за день и ошкурили всего несколько березок, и даже замочить не замочили. Теперь пропадет день и завтра. Пока еще подойдет береза, а ее надо еще стругать, гнуть, сушить, и лишь затем вязать нарты. Дело с этим пошло с самого начала из рук вон плохо. Ну, хоть убейся… А им бы только хохотать да у костра плясать под визг вот этого шута, Оськи, чубатого какого-то…

«С Дона, что ли?» — порой приходило на ум ему; он всех чубатых относил к донцам.

— Вы что! Зимовать надумали здесь! — накинулся он на притихших казаков, поглядывавших с сочувствием на побитого Оську. — Завтра же за дело! — погрозил он им кулаком. — Всем! Нечего отсиживаться по избам! Не бабы!

Это был веский, испытанный им довод. Да еще кулак.

А Оська все так же не поднимался с земли. Он уже знал, что если встанет, то сотник непременно опять сшибет с ног. Надо просто лежать, пока у того дурная кровь не выйдет из башки… «Припадочный, с падучей!»… Все казаки говорят. Опасный! Еще порешит, в минуту темную.

— А ты где шляешься?! — набросился вдруг Федька с упреками на Потапку, как будто не знал, что тот ходил вот только что на охоту. — Почто десятку распустил!

Потапка округлил глаза, но промолчал. Он побоялся, что сам ляжет тут же рядом с Оськой, отвел глаза от злого взгляда сотника, смущенный чем-то…

В тот вечер Федька навел порядок в полку, по-своему. Так что на следующий день уже с рассветом казаки ушли в лес рубить еще березу. Застучали дружно топоры и в самом зимовье, запылали костры, в котлах стали парить березу, затем гнуть, натягивая на чурбаки, чтобы сушить полозья. В ход пошли долбежки, тесла и стамески, буравчиками прошивали в нахлестках дыры, а кто-то, из умельцев, стругал уже копылья.

В душной избе, полной мужиков, Федька так и не выспался, не отдохнул, хотя и проснулся, когда она была уже пуста. Он выполз из нее наружу. И только там, на дворе, он немного ожил, прошелся по двору, придирчиво оглядел, как трудятся казаки. После вчерашнего его кулачного нравоучения дело пошло ходко. Он поел тут же у костра, подле кашевара, и спустился вместе с Гринькой к реке. По реке уже шла шуга, и было стыло. Вода была холодная, прозрачная и быстрая.

Он умылся, разогнал остатки сна. В его годы такие походы уже не прельщали его. Сейчас, к концу жизни, он стал похож на тунгусов, стал такой же сухой, как был когда-то в юности, и жилистый. Веревками извили мускулы все его тело… А как же! Вот пусть с его походит кто-нибудь по землям, тогда таким же будет… «Совсем тунгусом стал!» — бывало, шутила Танька. О том, что он когда-то походил на воеводу, она уже забыла… Да, он, Федька, тоже стал скитальцем, бродягой, как тунгус…

Задумчиво постояв, глядя на реку, он решился, разделся, побрызгал водой на спину, похрюкал в удовольствие от колких иголок, забегавших по телу от леденящего ветерка, что тянул между гор здесь по узкой долине. Совсем как под кнутом палача, на козлах, загорелось тело, и загудела в жилах кровь… Ох, как же холодило все внутри у него. Он долго, целых три месяца уже не брал в рот хмельного. Это было удивительно. И даже Танька глядела озабоченно на него: уж не болен ли… Такого не видела она еще ни разу, чтобы Федька стал трезвенником вдруг с чего-то.