Иван Арсентьев - Буян

Кондоиди надел фуражку, отступил назад. А по толпе — напряженный тревожный шепот.

— Врет. Солдаты окружили село, пороть будут всех поголовно.

— Не имеют права. Не по закону…

— Молчи! Застегают баб и девок, как в старину.

— Что ж это, люди добрые!..

— Не посмеют. Они знают, что им за это…

Крестьяне, поеживаясь, переминались с ноги на ногу в предчувствии ужасного.

— Кто будет отвечать? Выходи! Умели гадить, умейте ответ держать! — подал голос ротмистр Блошицын, а Куцопеев, склонившись подобострастно к уху Кондоиди, зашептал ему что-то, тыча пальцем в сторону сходчиков. Вице-губернатор нахмурил кустистые брови и в свою очередь сказал что-то коротко Блошицыну. Тот кивнул, вытянулся, крикнул:

— Крестьянин Щибраев Лаврентий! Есть такой?

Глаза толпы с тревожным любопытством повернулись туда, где, раздвигая людей, пробирался Щибраев. Встал перед крыльцом, поклонился на четыре стороны. Он был бледен и сосредоточен. Сотни испуганных глаз впились в него. «Будут первым пороть…» — почти уверенно билось в каждой голове. Тишина стояла угнетающая, а у Кондоиди замирало сердце, и каждый толчок его как бы понукал: «Крикни, крикни стражникам: «В плети его!»

Но в этот момент смутно, только одному вице-губернатору слышимо, откуда-то из-за Волги раздался глухой отдаленный взрыв. Кондоиди знал, что никакого взрыва не было, и все же его передернуло. «Сипягин… Боголепов… Плеве… Сергей Александрович… Слепцов… Богданович…» — стал он зачем-то быстро перечислять в памяти убитых сановников. Убитых за их узаконенный властью террор. По спине пробежала протестующая дрожь, встряхнула испуганно сердце, и оно словно раскрошилось, пропало, а вместе с ним — и его требовательные толчки. Голос Кондоиди потерял принижающую людей властность, зазвучал тускло, бесцветно:

— Указывают на тебя, зачинщик беспорядков — ты.

Щибраев выпрямил сутуловатую спину, заговорил гулким дребезжащим голосом.

— Господин вице-губернатор, я не разбойник и не бунтовщик. Указывает на меня помощник пристава потому, что он вымогает у всех взятки, а я и вина не пью и взяток не даю. И не дам. А зачинщик беспорядков — он, господин Куцопеев. Третьего дня у нас был сход, дозволенный волостным старшиной Дворяниновым. Приехали господа ораторы, и мы слушали, что они говорили нам о Думе, дарованной государем.

— Вы слушали подстрекателей, врагов престола!

— А как их разобрать, господин начальник губернии, кто из них правду говорит, а кто это самое… Общество слушало, а помощник пристава давай их тащить в арестантскую. Мужики, конечно, недовольны, почему государственное дело не допускают до них. Государь пожелал советоваться с народом, а полиция скорей хватать за шиворот. За что? По чьему приказу? Кто велит убивать у людей веру в добро?

Площадь закипела шепотом, взволнованно шевельнулась. Солдатов посмотрел на Земскова изумленно выпученными глазами, тот в ответ подмигнул ему:

— Ну и Лавра! Вот голова! Давай, друг, вали на Куцопеева побольше, авось, даст бог, вице-губернатор по зубам двинет!

— Укажите агитатора, призывавшего к бунту. Известно, что он не впервые у вас. Ведь мы все равно узнаем!

— Как не узнать! На то вы и начальник губернии. А мы до петрова дня тех ораторов и в глаза не видели. Если это акцизный сказал вам, то не верьте ему: врет он от злобы на нас за то, что винную лавку закрыть хотим. Так оно и есть, потому у нас общество трезвости, дозволенное законом.

Кондоиди плюнул в злой досаде. Он устал. Морально устал и чувствовал себя к тому же в дураках. «Болван Куцопеев! А еще хотим, чтобы при остолопах таких стояла спокойно империя! Ничтожество! Не смог взять смутьянов шито-крыто, безгласно — тьфу!» От возмущения даже кровь ударила в голову Кондоиди. Никогда, кажется, не попадал он в столь глупое положение. Войска нагнал — впору Шипку штурмовать…

Рукоятка браунинга в кармане жгла мокрую ладонь, хотелось выхватить его и палить злорадно в кого попало, все равно в кого: в багровый блин закатного солнца, что до слез резал глаза, в этого межеумка Куцопеева — мало дураку накостыляли шею, надо бы больше! В это серое мужицкое стадо, торчащее внизу, в весь свет! Стрелять в отместку всем за вековую усталость, которую несет в себе русский дворянин, держащий на плечах, подобно кариатиде, вечно раскачиваемый кем-нибудь державный трон. Он ненавидел лютой ненавистью «раскачивателей» всех мастей, а еще больше мужиков — хитрых, ленивых, коварных. Ненавидел, презирал и боялся. Коль полицию ловят на крючок, надо другую силу поднимать против них. Правильно говорил генерал Радецкий: пятнадцать дней террора — пятнадцать лет спокойствия. «Ах, подлецы, подлецы! Загубят Россию…»