Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— А мыши-то идут за гробом да горько-прегорько плачут...

Это бормотала дурка Анисьюшка, дворская потешница, которая была ко всем вхожа. Войдя в рукодельную Ксении и не найдя в ней никого, дурка — она была карлица — затопала по ковру маленькими ножками и снова забормотала: «Ах, она, стрекоза-егоза, девка-чернавка — на смех мне сказала, что Оксиньюшка в терему... Ах, её нетути... Погоди ты у меня, коза, походит по тебе лоза...»

И она вышла на переходы, бормоча:

У дурки Онисьи Шуба лисья Душегрея плисья...

— Уж больно добер наш царь-от, — говорил Корела-атаман, следуя со своим товарищем, атаманом Смагою, и с донскими казаками за город, где Димитрий велел устроить снежную и ледяную крепость, которую, ради упражнения людей в воинском деле, нужно было брать штурмом.

— Чего не добер! — отвечал Смага, коренастый брюнет с волосами в кружало и с южным типом лица. — А поди себе на беду.

— Да как не на беду — уйму не знают эти польские стрижи — всех задирают, никого знать не хотят, по церквам с собаками ходят.

— Э! Се що! — вмешался Куцько, запорожец, отрывая ледяные сосульки с своих чёрных усищ. — А ото у недилю, так вони на улици московок ловили та женихались з ними. Так просто оце за цицьку або там за що друге ухопит московку, та й каже: «Мы вам-ка царя дали, так вы нас-ка вважайте — давайте всё, що у вас е...» А московки у слёзы. Гай-гай! Пиднесут им скоро москали тёртого хрину.

— Да и поднесут, — заметил Корела. — Онамедни какой-то панишка Липский наплевал в бороду торговому человеку Коневу и вылаял его матерно. Так московские люди, зело озартачившись, сцапали этого панишку да и повели по улицам, а один парень идёт за им, да, по московскому-то звычаю-обычаю, кнутом его, да кнутом и подгоняет: «Но-но, — говорит, — польская лошадка! Не брыкайся...» Да как прогоняли этого панишку мимо посольского двора, и выскочи оттуда польские жолнеры с саблями — ну, и пошёл разговор: у москалей-то только кулаки да рукавицы, а у жолнеров-то — матки шаблюки... Ну, москалей-то и поцарапали, а которых и совсем порешили: «Медведей-де на рогатину да шкуру долой. Мы-ста и всю Москву, растак да переэдак, вверх тормашки поставим да и всех-де москалюв пржеклентных изведём начистоту». Довели это до царя. Царь и говорит жолнерам: «Выдайте, — говорит, — паны, тех, которые моих москалей изобидели, а не выдадите, — говорит, — добром, так велю подвезти пушку да вас всех от мала до велика, и с гнездом-то вашим, испепелю». А поляки, знамо, носы задирают, вонсы закручивают: «Так-то де ты, царь, платишь нам за нашу службу? Мы-де за тебя панскую кровь проливали. Ты-де нас пушкой не запугаешь: пущай-де нас побьют, а только-де помни, царь, что у нас есть король и братья в Польше... Узнают, так не похвалят тебя, а мы-де умрём все храбро». И что ж бы вы думали. Ещё он же и похвалил их за храбрость: «Молодцы-де, — говорит, — люблю!» А всё-таки велел выдать зачинщиков да и посадил их в башню на корточки на целые сутки — так на корточках и высидели, потому, — ежели который повернулся бы, так прямо бы на острые шпигорья и напоролся... Ну, а московские люди, знамо, сердятся за это на царя: выдал-де нас всех ляхам, и с головой.

— О! Лях — се така птиця, що зараз очи выдовба, тильки ий палець дай, — пояснил Куцько. — Пидведут вони царя.

— Да он сам идёт к беде, — прибавил Корела. — И Бог его знает, что за человек! Ничего и никого не боится. Теперь простил вот этих Шуйских, что ему яму копали. У! Это такая семейка, эти Шуйские, такое зелье, а особливо старый Васька — землепроход: и продаст, и купит, и всё в барышах останется... Наварят они ему каши.

— Да и Годуновых простил, — прибавил Смага.

— Годуновы что! Этот Ванька Годунов — дурак дураком, хоть он его и сделал сибирским воеводой.

— Гай-гай! Тут не без чогос, тут дивчиною пахне, — лукаво заметил запорожец, у которого всегда на уме было что-нибудь скоромное.

— Какой дивчиной? — спросил Корела.

— А Годунивна ж.

— Это Ксения-то?

— Та вона ж. Дуже, кажуть, мёдом пахне — так москали и лизуть до ней. Он и Тренька ваш: с самого Дону до ней прилинув, щоб хоть оком одним на те трубокосе диво подивиться.

— Так что ж царь-то?

— Э! Що? И вин, мабудь, живый чоловик — мёду хоче.

— Мало у него!

— Овва! Який мёд...

В это время впереди их, на пригорке, ясно обозначилось какое-то белое чудовищное здание. Это была построенная, по приказанию Димитрия, потешная крепость: стены её и бойницы сложены были из ледяных глыб, и всё остальное было изо льду и снегу, политого водой и замороженного в льдины. Зрелище было поразительное. Вся ледяная громадина сверкала бриллиантами. Солнце, переломляясь в ледяных глыбах и отражаясь от снежных, замороженных крепостных валов, блистало всеми радужными цветами. В амбразурах крепости поставлены были какие-то чудовища, которые изображали собой татарскую силу — этих чудовищ Димитрий собирался громить, как он намерен был разгромить и крымскую Орду.