Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Что говорил-то? – Марыся упорно не хотела называть гостя отцом.

– Я и слова такого не знаю, – Ева покачала головой, в густых волосах мелькнула первая седина, – сбанкротился, чи шо… Можа, без гроша остался, полюбовница его бросила, вот и о нас вспомнил.

– А когда свою усадьбу продавал, о нас не вспоминал? Деньги ему, видишь ли, тогда понадобились, – Марыся так возмущённо крикнула, что закрутился и заплакал спавший в люльке Стась. Колыхнула привязанную к потолку люльку, шепнула несколько слов малышу. – Ты простишь ему, что мы тогда без крыши над головой остались? Ишь, и где твоя хата стояла – вспомнил. А сколько дядька Михась и дядька Янек маялись, будто те каторжники, лишь бы развалившийся дом в порядок привести, сколько ты днями и ночами в услужении у пана Чаи работала – это забудешь?!

Марыся, испугавшись своей горячности, шёпотом добавила:

– Ты же знаешь: дядя Янек тогда надорвался, потому и помер. Стася вот сиротой оставил.

– Як забыць, – Ева перекрестилась, глянув на икону в красном углу, – Упокой, Господи, душу раба Твоего Яна…

Помолчала, устало вздохнула:

– Не ведаю я нічога, Марысенька. Пойдем у няделю [34] В воскресенье. (бел.) на службу, исповедаемся да спросим совет у Михася. Он у нас умный, не зря в семинарии на ксёндза выучился, можа, чего подскажет.

…Сентябрь тридцать девятого опять изменил устоявшуюся жизнь.

– Эх, хороша Маша, да не наша, – энкавэдэшник с тремя «шпалами» на краповых петлицах растягивал меха гармошки и посмеивался, глядя, как его спутник старательно обхаживал Марысю. Молоденький армейский лейтенант Костров, которого неизвестно зачем приставили к нему сопровождающим, чем-то напоминал капитану его самого лет двадцать назад.

– На речке, на речке, на том бе-ре-жёч-ке…

Вздыхала, рвалась из-под пальцев гармониста песня, теряясь в мелком осеннем дождике, который вроде и незаметен, да усерден. Столбом поднимался дым тлеющего костра, разнося запах палёных листьев, за плетёной оградой краснели стволы сосен, утыкаясь своими лохматыми верхушками в хмурое, серое небо.

Песня прервалась истеричным, взахлёб, лаем собак на подворьях. Начал Рыжий – молодой, глупый пес тетки Стефании, за ним и другие подхватили. Марыся, задержавшаяся в поле и только теперь севшая ужинать, выскочила из-под навеса, взметнув колоколом широкую юбку. Прихрамывая, подбежала к ограде и застыла, до боли закусив губу: два низкорослых красноармейца в серых, выгоревших гимнастерках, тыча в спину винтовками, вели польского офицера. Тот, высокий, в отлично сидящем мундире, с подчёркнуто прямой спиной, шагал, подняв голову, не глядя по сторонам.

– Никак паненка залюбовалась? – с обидой съехидничал лейтенант.

– Jeszcze Polska nie zginela [35] Ещё Польша не погибла. (польск.) Марш Домбровского, с 1927 года – государственный гимн Польши. , – так звонко отчеканила Марыся, что польский офицер обернулся.

Ева, сидевшая на ступеньках крыльца рядом с гармонистом, вскочила:

– Марыська, иди до батьки, давно кликал, помочь ему треба.

Гармонист потянул за украшенный вышивкой рукав полотняной сорочки:

– Сядь, Ева, не бойся, ничего с твоей дочкой не случится, – положил руки с крепкими мозолистыми ладонями сверху на гармошку, упёрся в них подбородком, помолчал.

– В кого она у тебя такая упрямая? В отца?

– Глупая ещё, – неохотно ответила Ева. – Отца, почитай, и не видела, без него росла, пока он по полюбовницам в Варшаве швендался. Я на Опытной станции у профессора сутками робила, кабы она на операцию в Варшаву съездила, думала, с ногой помогут… Не помогли, зато красивой жизни там нагляделась. Молодая, и самой того же хочется.

– Что вскинулась-то так? Знакомый какой? Кавалер?

– Высокія парогі не на нашыя ногі [36] Высокие пороги – не для наших ног. (бел.) , – по лицу Евы пробежала невесёлая усмешка, – бацька его из «осадников» – отличился в прошлой войне с Советами, вот и наделили его усадьбой Близневских. Там они такую гаспадарку [37] Хозяйство. (бел.) завели – половина деревни на них робила.

– Ясно.

Энкавэдэшник вздохнул, пробежал пальцами по кнопочкам гармони, бережно отставил её в сторону.

– Знаешь, Ева, а я ведь вспоминал тебя. Не каждый день, врать не стану, но иной раз взгрустнётся, да и вспомню, как ты в двадцатом году Марысю в люльке качала и нас щами кормила. Красивая была тогда – для тебя все песни пел. Эх, думал: где бы жену найти, хоть вполовину пригожую!