Илья Клаз - Белая Русь [Роман]

— Чего хотел?

Алексашка замялся:

— Ты велел прийти, пан полковник.

— Нужен будешь — позову. Сам не суйся!

Алексашка вышел. Во дворе сплюнул и сказал Петьке:

— За ночь будто подменили. И смотреть не хочет.

— Панская кровь в нем была и осталась, — шепнул Петька, поглядывая на дверь.

— Может, помешал, — пожал плечами Алексашка. — Наверно, государю письмо писать собрался…

Письмо писалось. Слагал его не Поклонский, а воевода Воейков. Он сидел за столом и поминутно макал перо в большую глиняную чернильницу. Писал и громко говорил, о чем пишет:

— «Отписка полкового воеводы М. П. Воейкова на царский стан под Смоленском о сдаче Могилева…

Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малыя Росии самодержцу, холоп твой Мишка Воейков челом бьет. В нынешнем, государь, во 162 году августа в 24 день божиею милостию и твоим государским и сына твоего государева, государя нашего благоверного царевича и великого князя Алексея Алексеевича, счастьем могилевцы шляхта и бурмистры и райцы и лавники и мещане и всяких чинов люди под твою государеву высокую руку поддалися и городам Могилевом и уездам тебе, государю, челом ударили. И меня, холопа твоего, и полковника Костянтина Поклонского могилевцы всяких чинов люди встретили чесно, со святыми иконами, и пустили в город. И те бурмистры и райцы и лавники и мещане лутчия люди, пришед в церковь соборную, передо мною, холопам твоим, и перед полковником по святой евангельской заповеди тебе, государю, веру учинили, что им, могилевцам, которые живут в православной христианской вере, быть под твоею государевою высокою рукою вовеки неотступным. А достальных могилевцов мещан и всяких черных людей стану я, холоп твой, приводить к вере в ыныя дни и на роспись писать имена их по чином. А которая, государь, римскоя веры шляхта хочет быть под твоею государевою высокую рукою, и я, холоп твой, по той евангильской заповеди приводить их к вере не смею, что они християне.

И о том мне, холопу твоему, как укажешь.

А с сею, государь, отпискою и с саунчем послал я, холоп твой, к тебе, государю, астроханца Божена Мизинова августа в 25 день».

В начале июля прошли хорошие теплые дожди. После них стали быстро наливаться хлеба. Колосья стояли колос к колосу, тяжелые, золотистые. К августу хлеба поспели. Радовались глаз и сердце пана Камоцкого.

Утром вышел из имения и пошел, пошел до конца поля, до самого дубового леса. За дубами виднелись полоски холопов — куничные земли. На одной из них мелькал белый бабий платок. «Жнет… — подумал пан Камоцкий и остановился у своих хлебов: — Раньше, чем панское…» Поймав колос, выковырял неуклюжими пальцами зерно, взял его на зуб. Зерно было упругим и уже не поддавалось старым зубам. Это еще сильнее распалило пана Камоцкого. Зашагал к дому и, едва переступил порог, разразился бранью. Потеряв самообладание, схватил трость и заколотил ею по столу.

— Па-ахолки!.. Па-ахо-олки, свиные души!..

Прибежали перепуганные похолки.

— Кто дозволил хлопам жать?!. Отвечайте!..

— Никто не дозволял, пане…

— Почему жнут?! А панское обсыпаться будет?! Узнайте, чьи бабы жнут, и ведите на двор мужиков. Да живо мне!..

Похолки пустились в поле. Бежали, думали: что вырешит пан? Камоцкий крут и беспощаден. Наказывает хлопов яро и каждый раз придумывает новую кару. Весною хлопа посадил в сарае на цепь и морил голодом трое суток. Другого мужика посадил под деревом, а сверху подвязал ведро с водой. В донышке пробил дырочку, и вода каплями била в голову. К ночи хлоп сомлел. В минувшем году кару для баб и девок придумал: завязывал спадницы на голове и сажал в колючий репей. Что сейчас будет — угадать тяжко.

Роптали в хатах мужики и молили бога, чтоб смилостивился над их душами. Бог не внимал молитвам. Был час, когда чаша терпения, казалось, наполнилась и должна была пролиться. Но в деревне остановилось войско, и на сей раз хлопы снесли обиды.

Похолки узнали, кто жал жито на своих куницах, и привели трех мужиков к дому пана Камоцкого. Те бросились пану в ноги, божились, что панское жито уберут и обмолотят, что бабы не думали жать, а только вышли на зажинки. Пан топал ногами.

— Кто дозволил, пся юшка?! Кто?.. — ткнул пальцем в первого, Гаврилу. — Ведите во двор!

Двор пана Камоцкого узкий, длинный, огорожен крепким полуторааршинным частоколом. Во дворе сараи для скота. Пану принесли скамейку. Он уселся, сцепив на животе пальцы. Глядя на Гаврилу, сказал: