Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Постой, постой, Заур! — удивился я. — Неужели Хамыц — сын Леуана.

— Не помнишь? Ты многое не помнишь, Миха. Ты слишком долго отсутствовал. Я сейчас отвожу с тобой душу, потому что слишком давит меня вот тут. — Заур стукнул кулаком по груди. — Так вот, скоро этот больной каким-то образом получил бронь и был признан непригодным к воинской службе. Бедняга убивался от горя, что по воле судьбы он не мог выполнять свой мужской долг в столь тяжелый момент, и успокоился, лишь когда убедился, что в тылу тоже нужны мужские руки. О том, как он выполнял долг, знают, все, а мы с тобой прочувствовали его на собственных спинах…

— Бывают же в жизни недоразумения!

— Ты помнишь, Миха, как он жену отослал к матери, а сам с пистолетом на боку ходил по ночам, и никто из женщин не осмеливался перечить ему? Помнишь, как этот больной туберкулезом любил приезжать на своем рослом рысаке в наш аул? Он всегда высылал впереди себя на кляче рассыльного старика Пируза с наказом: горе председателю колхоза Кимыцу Дзесты, если он посмеет заколоть меньше двух баранов! Отец Хадо терпел, но как-то летней ночью в сорок втором он услышал храп рысака во дворе соседки, оплакивающей недавно погибшего мужа. В эту пору во дворе вдовы чужому всаднику делать нечего. Кимыц выдернул из плетня длинный кол и, ворвавшись в хадзар, застал такую картину: Леуан с красным потным лицом гонялся за перепуганной женщиной. Волосы ее рассыпались, она тихо вскрикивала, слезы текли по ее лицу. При появлении Кимыца насильник от неожиданности сначала оцепенел, но, увидев в руках вошедшего кол, кинулся к пистолету, второпях брошенному вместе с широким солдатским ремнем на комод. Кимыц преградил ему путь, замахнулся колом, в комнате раздался звук, похожий на мычание закалываемого быка. Кимыц своим деревянным оружием указал Леуану на открытые двери и кинул вдогонку пистолет с солдатским ремнем… А на другой день он явился в военный комиссариат и ушел на фронт, хотя ему тогда уже шел пятьдесят шестой год…

Хамыц на протяжении всей войны учился у отца распутству, разнузданности и обжорству. Другие дети в зимнюю стужу ходили в школу голодными, в рваных чувяках, в тряпье, а Хамыцу любящий отец купил черкеску, посеребренный кинжал с шашкой и коня со сбруей. Подарил ему старый, завалявшийся пистолет с холостыми патронами, не думая о том, что среди них может оказаться настоящий, которым этот лоботряс в один прекрасный день свалит, в лучшем случае, соседскую корову. Видишь ли, ему не терпелось вырастить из него знаменитого полководца, а если этот будущий стратег забросил учебу и страницы классного журнала испещрены его двойками — то что ж! Ведь Чапаев тоже не кончал академий!.. И у него, самого почитаемого и уважаемого во всем районе, тоже не было никакого диплома! Хамыц по два раза оставался на второй год, его нагнали Таймураз, Асинет и Хадо, но любящего отца это ничуть не огорчало. Зато любимый сын умел славно кутить и скакать на коне, как взрослый мужчина.

Как-то отец и сын приехали на откормленных конях в Уалхох. Конечно, о приезде почетных гостей заранее известил притащившийся на своей кляче Пируз. Сидели до полуночи, но случилась заминка: хозяева не рассчитали вместимость брюха старшего гостя и кончилось вино! Гость разбушевался, требовал вина. У него, видишь ли, были еще невысказанные тосты, без которых фронтовикам, ушедшим из Уалхоха, не вернуться к родным очагам. Леуану поднесли араку, но подвыпивший гость кричал: «Напоите вонючей аракой своих покойников, а нам дайте вина!» Хозяева вспомнили, что вечером колхозники из села Квемо Хадашени привезли вино, чтобы поменять его на пшеницу и кукурузу, но было за полночь, все спали. Гость нашел выход сам. Он вынул из кобуры пистолет и отдал его сыну: «Иди разбуди этих виноделов из Квемо Хадашени!» Хамыц не растерялся: «Папа, зачем мне твой пистолет, у меня же есть и свой!», и «игрушкой», подаренной отцом, перестрелял хозяйских собак, изрешетил тридцативедерную бочку с вином…

Заур замолчал, вместе с тяжелым вздохом у него из груди вырвался какой-то странный свист.

— А ты помнишь, Миха, корзину на четырех высоких ножках? — спросил он.

— Помню, Эрнесто. Она была сплетена из азалиевых прутьев. В нее вмещалось около пятнадцати тонн кукурузы.

— Ты опять скажешь: не надо, Эрнесто, рассказывать! Весь аул питался щавелем и крапивой, урожай отправляли на фронт, а отец Хамыца каждую пятую арбу заворачивал к себе и высыпал кукурузу в собственный амбар. Эх, да ладно! Мы не имеем права забыть о горбатом нищем Лексо, побиравшемся по всему аулу. В тылу можно обойтись щавелем и крапивой, а солдату голодать нельзя. Это знали все, знал и нищий Лексо. Не признавали этого только Хамыц с отцом. Голод привел Лексо к амбару Леуана. Он взял всего один початок кукурузы и хотел сварить его или съесть сырым… Хамыц и его отец застали нищего с початком… Я и сейчас вижу, как маленький Хамыц бил Лексо кулаками по лицу. Тот закрывал лицо руками, а отец стоял в стороне… Лексо упал с окровавленным лицом в грязь. «Размах у тебя не тот, сынок!» — кричал Леуан и ржал, как жеребец.