Ирина Гуро - На суровом склоне

Поручик, как будто повинуясь его воле, спросил вяло: признает ли Курнатовский, что совместно с представителями от РСДРП явился в Акатуй к начальнику тюрьмы Фищеву и потребовал освобождения всех политических заключенных, угрожая в случае отказа вызвать из Читы гарнизон с пулеметами.

Курнатовский не поверил своим ушам: «Совместно с представителями от РСДРП»? Значит, его самого не считают «представителем РСДРП»?

Но за признанием того, что были какие-то «представители РСДРП», несомненно, последует вопрос: кто именно был?

Поэтому Курнатовский ответил, что был в Акатуе один как уполномоченный Читинского Совета. Вызовом гарнизона не угрожал: незачем было, — Фищев выдал политических заключенных по первому требованию. На то время это было законно.

Ответ был тотчас записан. Затем поручик спросил: признает ли подследственный, что участвовал в митингах и призывал к вооруженному восстанию «с целью ниспровергнуть основными законами установленный образ правления».

Курнатовский ответил уклончиво, что в митингах участвовал, но не считает это нарушением законов, так как митинги эти имели место после царского манифеста, давшего «свободу собраний».

Виктор Константинович произнес эти слова с явной иронией и готов был поручиться, что следователь уловил ее. Но и сейчас он беспрекословно и точно записал ответ допрашиваемого.

«Дело у нас идет на лад», — подумал Курнатовский с неким злорадством не только по отношению к странному поручику, но и к тем, кто будет читать протокол.

Он ждал следующих вопросов, уже окончательно собравшись и готовый к отрицанию или уклончивому ответу, но поручик не спешил. С удивлением Курнатовский заметил, что рука его, повисшая в воздухе, дрожит. Поймав взгляд Курнатовского, он поспешно опустил руку на бумагу. Когда он поднял глаза, в них блеснуло что-то… Они не казались уже мертвыми: очень слабое, едва уловимое и, как это ни странно было, просительное выражение промелькнуло в них.

Виктор Константинович ждал, не зная, что и думать: этот человек загадывал ему одну загадку за другой. Кто он? Кающийся каратель? Один из лицемеров, которые хотят выйти чистенькими из грязи, и, пожалуй, он еще отвратительнее, чем откровенные палачи…

Вдруг решившись, что само по себе, видимо, было для него необыкновенно, поручик спросил тихо, казалось, подбирая слова, чтобы хоть как-нибудь сохранить свое достоинство, он почти молил ответить:

— Господин Курнатовский, вы — потомственный дворянин, человек с образованием… Вы по рождению, по всем своим данным могли бы принадлежать к обществу… Принести пользу государству… Что вас заставило перейти на другую сторону? Что вас связывает с мастеровыми, которые борются за кусок хлеба… За свои рабочие интересы. — Он перебил сам себя, жалко, почти униженно: — Вы, конечно, можете не отвечать на эти вопросы, но поверьте…

Он не договорил, но мог бы договорить. Курнатовский понял так ясно, как будто услышал недоговоренные слова: поручик хотел сказать, что ответы на эти вопросы насущно важны для него, для этого странного следователя, — и не решился.

— Почему же? Я отвечу вам, — при этих словах поручик сделал какое-то движение, вероятно желая самой позой своей, менее официальной, расположить собеседника к разговору.

Но тот и так приготовился говорить, без оглядки на необычную, почти невероятную ситуацию.

— Есть такая вещь, как совесть… — Виктор Константинович остановился, увидев, что поручик побледнел. Но Курнатовский не склонен был щадить его и продолжал: — Совесть, живущая в душе каждого честного человека, ведет его на сторону правых, против бесчестья, против преступления, против зла… Веления совести бывают иногда сильнее сословных и всяких других связей. Рабочие борются за свои права, тем самым они борются за правду… Честный человек и не из их класса становится на их сторону… Это неизбежно.

— Послушайте, — взволнованный, с красными пятнами на щеках, воскликнул поручик, так вот что могло его вернуть к жизни! — Тысячи людей живут, вовсе не заботясь о рабочих и их правде, — что же, все эти люди не имеют совести, все — бесчестны?

Он нетерпеливо ждал ответа.

— Да, в одних совесть еще не разбужена. В других она задавлена. Но горе тем, кто подавляет в себе движение совести, кто наступает сапогом ей на горло! Во сто крат презреннее палач, знающий, что он накидывает петлю на шею невинных…

— Подождите, — перебил Курнатовского поручик, — но если человек мучается, если он клянет себя…