Ирина Гуро - На суровом склоне

Вагон, в который они вошли, отличался особой чистотой, теплом, даже своеобразным уютом. На окнах висели не казенные занавески с клеймом министерства путей сообщения, а плотные полотняные шторки. Дверь в крайнем купе, где обычно помещаются проводники, была отодвинута, и вместо проводника сидел там плечистый унтер в хорошо пригнанном обмундировании.

Он сделал конвоиру знак подождать и пошел по коридору, мягко ступая по дорожке.

В другом конце вагона раздвинулась и вновь задвинулась дверь. «Веди!» — приказал унтер и проводил их взглядом.

Курнатовский переступил порог купе. За его спиной конвоир обернулся кругом и задвинул за собой дверь.

— Садитесь, — услышал Виктор Константинович. Голос принадлежал поручику, сидящему на диване купе за столиком. Вошедшему предлагалось сесть на деревянный табурет по другую сторону столика. Второй диван был, видимо, снят с петель и убран.

Пока поручик что-то писал, быстро обмакивая перо в чернильницу в деревянной подставке, прибитой к столу, Виктор Константинович рассматривал его. И, хотя от поручика безусловно в ничтожной степени зависела судьба арестованного, Курнатовский хотел определить, что за человек перед ним и чего следует от него ожидать.

Но ни в наружности, ни в фигуре поручика не было ничего сколько-нибудь обращающего на себя внимание. Разве только то, что он ни разу не взглянул на вошедшего. И почему-то Курнатовского стало беспокоить то, что поручик, уже кончивший писать, по-прежнему сидел с опущенными на бумагу глазами.

Красивое лицо его с правильными чертами не выражало ровно ничего, даже скуки. Впрочем, еще не видно было глаз…

И все же беспокойство нарастало в Курнатовском, и это не имело никакой связи с его собственной судьбой. Желание встретить взгляд этого человека было инстинктивным.

Поручик бросил ручку на бумагу и поднял глаза на сидящего перед ним.

«Да он уже мертв!» — мгновенно и странно подумалось Курнатовскому. Но другого определения не было и не могло быть: в синих глазах поручика зияла пустота, холод смерти истекал из них, и опять странно подумалось: «Он не живет уже давно».

Под взглядом Курнатовского поручик снова отвел глаза, словно испугавшись, что выдал свою тайну. И, как будто стремясь поскорее покончить с этими первыми минутами, торопливо стал спрашивать, записывая ответы и явно чувствуя облегчение от этого занятия.

Хотя Виктор Константинович имел мало времени, чтобы выработать линию поведения на допросах, какой-то план все же сложился в его голове. Он решил, что признает только факты известные, но не даст в руки следствия возможности инкриминировать ему что бы то ни было сверх того.

Если же нажим следователя не ослабеет, то вовсе откажется от дачи показаний.

С удивившим его самого спокойствием он подумал, что, в сущности, ему нечего терять. Да, он действительно был спокоен. Подъем духа, который он ощутил тогда в санях, прошел, но осталось стойкое чувство уверенности в том, что до конца — любого! — он останется самим собой.

Поручик привычно кидал вопросы и записывал ответы: возраст, сословие… Курнатовский, отвечая, мысленно прикидывал, что известно о его деятельности. Да, разумеется, его работа в качестве редактора газеты. Но после манифеста этот факт не может считаться криминальным. Во всяком случае, сам по себе.

Кроме того, имея обширный опыт такого рода, Курнатовский надеялся уже с первых минут допроса ориентироваться в том, чем располагает следствие.

Опрос по личным данным кончился. Поручик с видимым сожалением оторвался от бумаги и, скользнув по лицу Курнатовского своим мертвенным взглядом, спросил не по-положенному, а как-то даже приватно:

— Чем вы занимались в Чите в период с ноября 1905 года? — У поручика был негромкий, ровный голос, без профессионального нажима. Этот голос в сочетании со странным взглядом, с замедленными, механическими движениями вызывал мысль о какой-то душевной болезни.

«Психологические терзания поручика-карателя», — подумал Курнатовский. Этот человек вызывал у него гадливое чувство. И вдруг что-то подсказало ему, что обычного поединка следователя и подследственного здесь не будет, что побуждения, обычно руководящие следователем: интересы карьеры, честолюбие, мстительное чувство, начисто отсутствуют в данном случае. «Ему ни к чему — он ко всему безразличен. И я должен воспользоваться этим: отрицать все или почти все. От первого допроса зависит многое, и, кажется, мне повезло: он, этот мертвяк, запишет то, что я захочу, только то, что я захочу. Но сначала надо узнать, что знает он…»