Юлия Верба - Одесская сага. Ноев ковчег [litres]

– Берите, они хорошие, сколько надо берите, лошадки хорошие, они не стреляют в детей…

Когда всю колонну выстроили на краю рва, под прицелом нескольких пулеметов, и конвоиры отошли на безопасное расстояние, рассудок на мгновение вернулся к нему – Гедаля сорвал повязку с головы и, подняв лицо к небу, громко закричал:

– Господи, ты все видишь, покарай меня! Я не сберег лошадей, погубил сына! Прости меня и покарай!.. – Остаток его фразы потонул в грохоте пулеметных выстрелов…

Шестнадцатого октября. Точно перед входом румын в Одессу, домой с тюками и сыном вернулась злая как черт Ася Ижикевич.

– Шо вам дома на Пересыпи не сидится? – вышла встречать ее Софа Полонская.

– Заткнитесь, мадам Полонская, – огрызнулась Ася. – Они дамбу взорвали!

– Фашисты?

– Наши! Ночью! Школу подожгли, а Пересыпь затопили. У меня теперь заместо дома по колено ли- мана!

– Ну у вас хоть вода есть, а тут теперь ни света и ни воды – один колодец за клубом Иванова.

Покидая город, сотрудники НКВД выполнили приказ – ничего не оставлять врагу, поэтому кроме дамбы взорвали электростанцию и все хлебзаводы. Горели школы. Портовые краны были выведены из строя.

Про оставшихся жителей (каких-то триста тысяч человек!) не думала ни одна из воюющих сторон.

Лида рыдала и рвала, рыдала и рвала второй час подряд.

– Нет, нет, не может быть, – повторяла, захлебываясь слезами, она и снова склонялась над ведром. Она ушла с утра, а дома появилась только поздно вечером, в оборванном платье, рваных чулках и совершенно невменяемом состоянии.

– За что? Какой ужас! Ужас! Ужас! – шептала без конца Лидка. Через час в этой истерике Николай сумел выловить по крупицам главное – она чудом осталась жива, а ее любимого Цербера, домоправительницу Галину Ивановну, убили.

– Галиночку мою… расстреляли! Просто расстреляли на улице! Фавинских, ты помнишь Фавинских? Я к ним приезжала на музыкальные вечера… Мы после базара решили заглянуть, а их… Их… их сожгли вчера. Сожгли заживо… Патроны решили экономить и в складах на Люстдорфской сожгли. Кому они мешали? Кому Давид мешал? А внучка его пятилетняя кому жить не давала? Это все тварь из Бельц, которую он приютил в том году, она их румынам сдала, чтобы их дом забрать! Убей ее, Коля, сделай что-нибудь! Коля, давай спасем кого-то? Давай спрячем у нас! В память о них, о Галочке моей, о Галочке любимой!!

Николай Николаевич ни разу в жизни не видел свою жену такой беспомощной, жалкой и… человечной. Он даже не подозревал, что она умеет плакать и любить кого-то, кроме себя.

– А с Галиной что случилось? Она же хохлушка.

– Мы… мы шли домой, Новый же разбомбили… Мы вышли прогуляться и в лавку зайти, еще говорили по дороге, как ее Бог отвел – она, когда наши бомбить начали Новый рынок, как раз дома осталась, шторы не могла никак повесить. А пошла бы как обычно, и погибла бы. Шли, о судьбе говорили, о том, какие румыны нарядные зашли, как из бани, а не с фронта и тут… тут… – Лида снова захлебнулась. – И тут они налетели, улицу с двух сторон… и как цепью выстроились, всех хватали и вдоль дома строили. Она, Галочка, меня сразу в парадную пихнула, я упала за дверь, стукнулась так сильно – вот! – Лидка подняла руку с опухшим локтем и рваным рукавом. – А Галочку расстреляли! И еще каких-то людей. Я там сидела за дверью… сидела, под лестницей, тряслась, как собака от гицелей, до вечера, а потом домой бежала… Коля, как страшно… за что? Коля, что нам делать?

– А твой друг этот неприятный? Из органов. Василий Петрович? Он уехал? Нет же вроде… Может, он как-то поможет?

– Он не друг мне… я его боюсь! Коля, ты можешь узнать, может, кто-то из Фавинских жив, может, хоть дети? У него же три дочки было… Господи, как страшно… Господи… Евреи им чем помешали? Галя моя в чем виновата?

– Ну ты же слышала взрыв. Я же говорил – дома сидеть. Ты не слушаешь никого! Комендатуру вчера взорвали. Сегодня утром объявили приказ: за каждого их офицера – двести человек. Вот и хватали всех подряд.

– Ненавижу! Я б сама их всех взорвала!

– И кого после этого взрыва повесят? Твоих племянников? Успокойся. Я тебе сейчас водки принесу!..

Первые расстрелы начались уже с семнадцатого октября, на следующий день после входа в оставленную Одессу. В артиллерийские склады на Люстдорфской дороге стали сгонять всех пойманных неблагонадежных – нераскаявшихся коммунистов и партийных работников, на которых оперативно донесли доброжелатели, интересующиеся их жилплощадью и добром, случайно оставшихся в городе красноармейцев, в том числе и тяжелораненых. И евреев, которых или сдали соседи, или они пришли добровольно – согласно приказу о явке и регистрации. Девять складов, набитых людьми. С 19 октября в течение нескольких дней их расстреливали – проделав для пулеметов отверстия в стенах. А потом поджигая. На последних двух складах решили сэкономить на патронах и амортизации техники – и, просто облив бензином, подожгли. Все заключенные сгорели заживо. По свидетельствам местных жителей, крики были слышны на несколько километров. И это было только начало.