Юлия Верба: Одесская сага. Нэцах

Нюся не сразу догадалась. У ее тощей Полиночки с месячными постоянно были проблемы — худоба, голод, нагрузки в балетной школе, скудное овощное питание. Нюся и не следила за «этими днями» у дочери, тем более во время войны. А сейчас ее будущая прима Большого театра очевидно и громко, как биндюжник после попойки, блевала в медный таз.

Еще минуту назад мадам Голомбиевская жарила добытую у Привоза свежую тюлечку — любимое запретное лакомство ее Жизели.

— Боже, что так воняет? — успела фыркнуть Поля и выхватить со стола таз для варенья.

Нюся стояла в третьей позиции. На авансцене в позе умирающего лебедя билась над миской ее единственная дочь.

Полина подняла красное лицо, сморгнула слезы и выдохнула: — Дай водички!

Нюся протянула стакан. Ее руки по-прежнему были в маслянисто-ртутных ошметках тюльки, которую она, несмотря на такой медицинский форсмажор, машинально продолжала метать на сковородку.

— Фу-ууу! Убери! — взревела балерина и, отпихнув мамину руку, снова выгнулась над тазом.

— Ты что со своим румыном творила, шалава? — просипела Нюся. — Я ж тебя учила! Я ж тебе все дала!

Да, Полина влюбилась в захватчика и врага, этого чернявого душегуба с крестьянскими руками и улыбкой до ушей. Румынский денщик Гриша, проживающий вместе со своим господином офицером в двенадцатой у Беззубов, не приставал ни к малолетней Нилке, ни к готовой на все жопастой Мусе, ни к перестарку Даше. Губа не дура — он положил глаз на ее Полиночку! Нюся была опытной женщиной, поэтому на все ухаживания и подношения смотрела сквозь пальцы. Во-первых, мог взять силой, а так хоть еды в дом принес, во-вторых, ее поникшая запуганная дочь хоть немного ожила и, как все рыжие, стабильно покрывалась предательским румянцем до ушей, когда видела этого дурака, а в-третьих, ну не был этот мальчишка злом. Уж в ком, в ком, а в мужиках Нюся разбиралась. Деревенский бойкий паренек, попавший в историю. Во всех смыслах. Он не хотел командовать, не строил из себя победителя и явно тяготился молчаливой дворовой ненавистью. У него «так получилось». Призвали — пошел и прибился со своей сельской смекалкой и расторопностью к офицеру.

Ярко-рыжая, белокожая до синевы Полина с ее балетными подъемами и точеными ножками и этот мужлан с лапой 45 размера… Шансов у румына не было. Такой неземной сахарно-фарфоровой красоты он в жизни не видел. Гришка-Григор сначала сетовал, что барышня такие бледные, и совал яблоки, потом припер шоколада, явно уворованного у своего хозяина, потом невесть откуда добытую в ноябре розу. А к Рождеству вручил Полиночке теплые сапожки, чтобы было в чем сходить прогуляться. Догулялись… Вода камень точит. Полина сначала гневно фыркала, потом краснела до полуобморочного состояния, потом стала глупо хихикать, потом прятаться, а через полгода они, не стесняясь, ходили за ручку, как все влюбленные.

Денщик не переезжал к Голомбиевским, но Нюся деликатно задерживалась на рынке или ездила «по делам» на полдня.

Двор на такой удивительный мезальянс отреагировал молчанием во всех видах — от презрительного до сочувствующего. А Нюсе и пошептаться было не с кем — ни Ривки, ни Иры, ни Софы… Одна Гордеева, да с ней и раньше не особо посплетничать можно было, а теперь и подавно. Женька с Аськой — чистые дети… Правда, Асе, той самой, что получила квартиру через органы, увы, не свои, а те самые, чекистские, Нюся невзначай по секрету намекнула, что Полечка на задании. Ну так, на всякий случай. А потом… как и положено, временное стало постоянным, аж до апреля сорок четвертого, когда, слава богу, пришли наши, и ее приемный полузять Григор вместе с господином Флорином доблестно рванул. Тем апрельским днем Нюся просидела в сквере Гамова — нижнем садике, или, по-старому, Дашковских прудах, да холера его разберет где — на лавочке напротив дома до темноты и холода. И застала зареванную дочь и смущенного румына. Одетых и совершенно разбитых.

Накануне этот Гришка спас их двор. Немцы пометили ворота Мельницкой, 8 красным крестом. То ли весь квартал собрались взрывать — дом-то угловой, то ли только их. Крест был, когда Нюся уходила, а когда вернулась затемно — его не было. И у этой заразы румынской рукава вымазаны краской… Что он там шептал ее дочери, она не слушала, ушла на кухню. Румын раскланялся, поцеловал ей ручку. И ушел, шмыгая носом, сначала за хозяином, а на рассвете со двора. Больше его не видели. И слава Богу. А через двое суток ее Полиночка мгновенно и официально превратилась из «повезло костлявой» в румынскую подстилку.