Юлия Верба - Одесская сага. Ноев ковчег [litres]

За воротами, на углу Михайловской, лежали обе его лошади, его любимицы… Он подскочил к ним: – Бубочка! Бубочка! – Потом на коленях подполз к залитому кровью мерину: – Кореш? Как же так… Кореш, прости… – и, обернувшись, закричал:

– За что? За что?? За что???

А потом еще что-то гневно крикнул на идиш одному из стрелявших, сержанту, который уже прятал револьвер в кобуру…

Сержант ничего не понял, но, в бешенстве скривив губы, прорычал:

– А ты что хотел, пархатый, чтобы эти кони немцам достались! Вали в дом, а то я и тебя сейчас рядом положу! – Он потянул автомат с плеча и навел его на Гедалю.

Тот бросился вперед. Сержант успел передернуть затвор, но в последний момент передумал и, вскинув автомат, ударил убегающего Гедалю прикладом прямо в лоб.

Удар был слишком силен, и Гедаля без памяти рухнул на пыльную мостовую. Подбежали солдаты с командиром, волоком оттащили беспамятного биндюжника в арку ворот. Сережка, давно выглядывающий из дверей у самой арки, рванул за помощью во двор. Гедалю облили водой из ведра, и он пришел в себя. Командир, молоденький лейтенант, присел на корточки рядом с ним:

– Ты, старик, не серчай на сержанта, он вчера узнал, что оба его сына и дочка погибли. Они на пароходе были. Шли без прикрытия. «Мессеры», наверное, час кружили над ними, куражились, гады, били на выбор… ушли только, когда расстреляли весь боезапас. Никто не выжил. Он второй день не в себе…

– Коняшки в детей не стреляют… За что их… – неожиданно каким-то тихим и смиренным голосом спросил окровавленный Гендаля.

Лейтенант молча поднялся и вышел из арки на улицу. Ривка, его обожаемая громогласная Ривка вместе с дочерью были далеко. Еще два месяца назад Гедаля с невиданной решимостью отправил обеих к далекой родне в Поти. А сам остался потому что – кони.

Гордеевой не было: она, несмотря на возраст, круглосуточно дежурила в больнице, и Гедалю женщины перевязали самостоятельно, как смогли, промыв рану на лбу остатками самогонки, которую принес его сын Марик. Потом помогли ему подняться наверх.

Рано утром Гедаля начал, как всегда, уборку в пустой конюшне. Он что-то говорил и пел, по своему обыкновению, уже не существующим лошадям, так, как обычно делал много лет, а потом, закончив уборку, сел у раскрытых ворот на чурбак, нашкрябал с тугого глинобитного пола утрамбованной глины с соломой и стал лепить фигурки коней, все так же что-то тихо напевая.

Любопытные дети с интересом и опаской стали подходить ближе, чтобы посмотреть, что же там делает дедушка Гедаля.

Тот завидив их, приветливо улыбался, кивал забинтованной головой и, протягивая на своих громадных, перепачканных ладонях глиняные фигурки лошадей, приглашал:

– Берите, берите, берите сколько надо – коняшки в детей не стреляют…

Дети испуганно разбежались по домам. Через считаные минуты возле Гедали собрался весь двор. А тот, безмятежно улыбаясь, все так же протягивал ладони с фигурками лошадей и уговаривал:

– Берите, берите, не бойтесь, сколько надо берите – лошадки хорошие, они в детей не стреляют…

С вытянутыми ладонями он поднялся с чурбака, на котором сидел, и сделал шаг во двор, навстречу людям. На солнце стало видно, что из-под съехавшей повязки на его голове торчат неопрятные седые пряди в засохших кровяных сгустках, по лбу сочится сукровица.

Кто-то из женщин охнул, Нюська заплакала.

– Бедняга, рассудка лишился… – послышалось из толпы. Привели Марика, тот сделал попытку увести отца, но Гедаля отказывался категорически, не помогли ни уговоры, ни угрозы. Он так и просидел до заката в открытых воротах, а потом, прикрыв их изнутри, лег спать в конюшне.

С тех пор Гедаля ни одной ночи не провел в своей постели, спал только в конюшне и каждое утро начинал с уборки, разговоров и песен лошадям. А все остальное время лепил их фигурки.

Гордеева, вызванная всеми правдами и неправдами из больнички, провела наедине с Гедалей полчаса и, выйдя на улицу, угрюмо сказала сгрудившимся у входа бабам:

– Ему ничем не помочь… не изобрели еще лекарства от тоски. Ему там без ума легче…

Гедаля изо дня в день продолжал лепить фигурки лошадей, с каждым разом все лучше, тоньше и виртуозней. Он уже никого не узнавал, но неизменно вежливо благодарил всех, кто подходил к воротам конюшни, и уговаривал взять фигурки.

А через считаные дни в Одессу вошли немцы и начались массовые расстрелы евреев. В одну из первых партий попали Гедаля с сыном.

Он шел с краю колонны и все время предлагал соседям и конвоирам фигурки, неизменно повторяя одну и ту же фразу: