Василий Авенариус - Среди врагов

Сами французы, Пипо и приятель его Фортюне, с коими меня за провиантом отряжают, весьма возмущаются.

– Безобразие! – говорят. – Бери, что самой судьбой тебе послано, чему нет хозяина, но и другим не препятствуй.

– А уж это черт знает что такое! – восклицает Пипо. – Вот мерзавец-то! Об заклад побьюсь, что из этой проклятой немчуры, виртембержцев.

Гляжу я и наипаче возмутился: здоровенный солдат, косая сажень в плечах, на русского мужичка мешок с награбленным добром навалил да кнутом его еще, как ленивую клячу, похлестывает.

– Стой! – кричит Пипо.

Тот, будто не слыша, кнутом щелкает, на мужичка покрикивает.

– Стой, баранья голова! – еще громче кричит Пипо. – Из какой нации будешь?

Мародер ломаным французским языком в ответ бурчит:

– Не твое дело!

– Ну, так и есть: виртембержец! – говорит Пипо.

Задержал мужичонка да всю ношу со спины его на мостовую свалил.

Крепко разругался виртембержец – уже по-своему, по-немецки. А Пипо кнут у него выхватил, замахнулся:

– Забирай свой товар и проваливай! А не то…

Видит тот, что одному ему с нами четырьмя не управиться, навьючил на себя мешок и поплелся вон; а мужичок в ноги Пипо кланяется:

– Дай Господи тебе доброе здоровье, милый человек, а по смерти царство небесное!

Усмехнулся Пипо, отдал кнут мужичку, и пошли они с Фортюне своей дорогой. Я же, поотставши, спрашиваю мужичка, как он к тому живодеру в кабалу попал. А он:

– Да ты сам-то никак тоже наш брат русский будешь, не француз?

– Какой уж француз! – говорю. – Забрали они меня с собой из Смоленска, чтобы языком им служил.

– Так, так, – говорит. – А почто ж ты от них не уйдешь?

– Куда я пойду?

– Куда! К нашим. Хоть бы сейчас вот; про тебя, никак, забыли.

Оглянулся кругом; и вправду ведь: оба мои спутника либо за угол завернули, либо в дом какой вошли – как в воду канули.

– Мне одному, – говорю, – за город все равно не выбраться: ни одной улицы в Москве не знаю.

– Так иди со мной. Проведу тебя закоулками.

И повел он меня закоулками, сам про беду свою душу отводит. Посланцы бонапартовы, комиссарами себя именующие, рыщут, говорит, по окрестным деревням, крестьян подбивают: «Везите, мол, все что ни есть на базар в Москву: мигом раскупим на чистые деньги». Поверили те сдуру, повезли: кто молоко, картофель, репу, кто овес да сено. Французы все, точно, живо по рукам расхватали, только денег-то от них редко кто видел. Ну, крестьяне и возить уже закаялись; калачом их в город больше не заманишь.

– А самого-то тебя, – говорю, – каким калачом заманили?

– Лукавый попутал! Комиссар, вишь, один, из полячков, подвернулся: «Для конной, мол, гвардии самого императора французского сено требуется. У императора денежки верные». И целковый-рубль мне задатком в руку. Польстился, грешный человек, сена воз выше крыши нагрузил, повез к их императору. Подъезжаю к церкви Спаса на Бору, а врата церковные настежь. «Въезжай», – говорит. «Как! – говорю. – Чтобы с лошадью да возом в храм Божий? Креста на тебе нет!» Выскочили тут другие, оттолкнули меня, в шею еще наклали, сами воз в церковь провезли. Склад у них там всякого лошадиного корма: целый притвор завален.

Слушаю я мужичонка – ушам не верю.

– Ну, а телега твоя где же? а лошадь?

– За упрямство мое отняли; только кнут вот, как на смех, оставили: «Куда нам такой кнутишка!» Иду я по улице, плачу. Ан навстречу тот разбойник с мешком, самого меня в коня обернул, моим же кнутом подгоняет. Уж эта распроклятая орда! Лишь бы только наш царь-батюшка – дай Бог ему долгого царствования! – не мирился с их Бонапартом. Войска своего у него хоть и тысячи тысяч, да все мы на супостатов ополчимся, никому пощады не дадим.

«Все сие, – думаю про себя, – в дневник свой для Варвары Аристарховны занесу».

Тут вдруг в голову мне ударило: «А ведь дневник-то у меня дома в ящике стола оставлен! Ну, да делать нечего. Другого случая такого опять не дождешься»…

И пошел с мужичком. Проходим мимо обгорелого дома. А из подвала вопли детские:

– Мама, мама! Хлебца, корочку хлебца!

Заглянул я в разбитое оконце; а там женщина, еще не старая, но одни кости да кожа, а вокруг детишки мал мала меньше. Увидала нас, испугалась:

– Ой, не замайте! Погорельцы мы, нищие; сами третий день голодаем.

– Помочь малышам сам Бог велит, – говорю я мужичку. – Где бы нам раздобыть для них чего-нибудь съестного?

Услышала меня та женщина, взмолилась:

– Помогите, люди добрые! Господь наградит вас!