Василий Авенариус - Среди врагов

– Фальшивая, – говорит.

– Как, – говорю, – фальшивая! С чего ты это взял?

– Да как же, – говорит, – рисунок и буквы гуще, чем на настоящих, а подписи не от руки сделаны – тоже отпечатаны.

– Слышите, Пипо? – говорю. – Ассигнация-то фальшивая.

Обиделся.

– Вот на! Сам император Наполеон их на миллионы отпечатал и еще в Польше через жидов в оборот пустил. Везде их за настоящие принимали. У маршала Бертье и доски-то для отпечатания с собой взяты. Работа наверно куда чище вашей – французская работа!

– Давай уж сюда! – говорит купец. – Забирай чего хочешь: все равно расхитят.

Пожар Москвы. Очередные мародеры. Небесное знамение и сердобольный молодой барин. Клады

Сентября 4. Наполеон уже за городом в Петровском дворце. Ночь провел еще в Кремле, но свет от горящей Москвы бил в окна и не давал ему спать. Не раз он вскакивал с ложа, выходил на балкон, с коего как на ладони виден был весь пожар, и брюзжал на «диких скифов», что собственное свое добро сжигают и армию лишают «обещанной награды». Когда же поутру камердинер-мамелюк Рустам второпях ему левый сапог на правую ногу подал, он в сердцах пнул разиню ногой в грудь, так что тот упал и затылком ударился об пол. Так по крайней мере рассказывал Пипо, который успел уже в Кремль сбегать.

Наш дом, слава Богу, каменный, стоит в глубине двора и окружен еще садом; значит, надо полагать, уцелеет. Но кругом, куда ни оглянись, огонь и дым; горит Москва, горит со всех сторон! От палящего жара поднялся ветер, не ветер – ураган; горящие головни переносит, как пух, через дома в соседние кварталы.

Послали нас с Пипо опять в Гостиный двор за провизией. На улице мы схватились друг за дружку, а то от бури и на ногах бы не устоять. Сверху же дождь огненный сыплется.

В Гостином от всех лавок ничегошеньки уже не осталось. Мы – назад. Ан огонь нам обратный путь уже отрезал. Пришлось пробираться закоулками, да и там от искр не уберечься. А мародеры не унывают: в дома врываются, погреба и склады винные разбивают, из-за добычи меж собой, что голодные волки, грызутся.

На наших глазах три гвардейца на двух армейцев накинулись, силой у них награбленное отнимают. Те отбиваются:

– Такие вы, сякие, очумели, что ли? И на ваш пай всякого товару хватит.

А гвардейцы:

– Да вы кто такие?

– Мы из корпуса маршала Нея…

– Эвона, а туда же лезете! Не знаете, что ли, приказа – очередь соблюдать: первый день старой гвардии дан, второй – нам, молодой, третий – корпусу Даву; ваша очередь когда-то еще придет!

– Ну, идем, Андре, – говорит Пипо: стыдно, знать, за своих земляков стало.

– Хорошо, – говорю, – и Наполеон ваш, нечего сказать: особым еще приказом грабить разрешает!

Как окрысится тут на меня мой французик:

– Одно слово еще против нашего императора – донесу по начальству, и нет тебе пардону!

– Ну, ну, ладно, – говорю, – не буду. Человек я не военный, порядков ваших не знаю.

– То-то, – говорит. – На первый раз, так и быть, не донесу.

– Но ведь давно ли, – говорю, – грабителей у вас расстреливали?

– Простых грабителей, да; ну, а здесь… Видел ведь ты, на что эти армейцы похожи: чучела гороховые, в одних лохмотьях ходят. Надо ж им обмундироваться. Берут товар на мундир, а кстати уж…

«Да у вас-то, гвардейцев, мундиры еще целы», – хотелось мне сказать, но воздержался.

Так как мы с Пипо ничего съедобного не промыслили, то капитан Ронфляр и лейтенант д’Орвиль отправились к своему полковому командиру; Пипо – за своим капитаном. А я к Терентию и его Акулине:

– Нет ли у вас чего хоть для меня? Со вчерашнего во рту маковой росинки не было.

Сжалобилась старуха.

– Ишь ты, – говорит, – проголодался тоже! У соседей давеча мучицы выпросила, хлебец испекла. Садись уж, поделимся; гость будешь. Да сам-то ты, скажи, как к этим басурманам пристал?

Поведал я им, назвал Толбухиных.

– Какие то Толбухины? – говорит Терентий. – Самого-то не Аристархом ли Петровичем звать, а дочку Варварой Аристарховной?

– Они самые, – говорю. – Да вы-то откуда про них знаете?

– Нам ли не знать! – говорит Акулина. – Целый месяц у нас зимой прогостили. Да и зима-то вся какая шальная выдалась! Молодежи этой у нас что перебывало! А все больше, я чай, из-за нее же, из-за Варюши Толбухиной. И нашему молодому барину краса девичья по сердцу ударила.

Оборвал тут муж болтунью:

– Молчи, старая, помалкивай! Не наше с тобой дело.

– Молчу уж, молчу. О чем, бишь, речь-то была? Да! О зиме прошедшей. Что ни день, то где-нибудь либо пляс, либо так – музыка да карты. По воскресным дням у Архаровых, по вторникам у нас, по четвергам у графа Разумовского, по пятницам у Апраксина. А в прочие дни то во французском киятре, то в балете. Николи еще на Москве такого веселья не бывало, совсем, поди, вскружилась!