Сергей Самсонов - Высокая кровь

И в то же самое мгновение, уже забирая поводья и поворачивая Грома вспять от смерти, он сам почувствовал горячий, опустошающий удар под правую лопатку. На миг перед ним во всю ширь, ослепительно вспыхнуло небо, и тотчас понеслась навстречу одетая белесым полынком земля…

Мир вокруг стал ничтожен — только этой дурманно пахучей травой и сожженной землей, только болью, заполнившей грудь. Где-то в недостижимой дали стлали кони тяжелый, сотрясающий вольную степь перекатистый гул.

Он чувствовал одну лишь неутолимую потребность — свободно вздохнуть. Но свет все мерк и воздух все твердел, и вот какая-то ломающая все и вся с одинаковой легкостью сила истребила границу меж ним и никуда не подвигавшейся землей.

Март 1940-го, Берлин

Кружила, взвизгивала сталь, клинки стрижами резали ничейный воздух — витками ложных взмахов обмануть, пресечь, обогнать, ускользнуть, обвести дружка дружку вокруг острия. Батман — полуцентр — выпад в квинте… Противник, распаляясь, наседал, и Одинг, отвечая удвоенными переводами, вязал из мулинетов свою серию, неуследимо провоцируя ответные удары и каждым уступающим отбивом заставляя того раскрываться все больше. Труднее всего давалось удерживать руку, превозмогая нарастающий соблазн заплести своей сталью томительно медленный встречный клинок. Такого издевательства ему, пожалуй, не простят.

«У этого дьявола нет чувства юмора, запомни, мой мальчик. Испанский грипп в сравнении с ним не так опасен. Нет на земле такого человека, который бы сделал хоть что-нибудь ему поперек и остался бы жив. Таковы его принципы, которые выше практической выгоды и даже выше его личной власти. В них, можно сказать, сама сущность наци — не прощать никого, кто посмел бы оспорить твое превосходство хоть в чем-то».

Он знал, что пятиборец Гейдрих мнит себя непревзойденным фехтовальщиком, что в бытность обер-лейтенантом на кригсмарине тот притязал на чемпионство среди офицеров рейхсвера, — и нужно было верно соблюсти пропорции: и восхитить своим искусством, и польстить чужому. Рубашка, взмокшая от пота, прилипла к спине. Когда противник вскинул руку слишком высоко, он завязал его клинок налево вниз и, вывернув кисть, ужалил в подмышку.

От этой фланконады Гейдрих выгнулся, как от пчелиного укуса, швырнул саблю наземь и сдернул защитную маску, открыв пронизанное судорогой мокрое лицо.

— Ну вы и дьявол, Одинг, — стравил сквозь искривившиеся губы, длинно выругавшись и бешено прохаживаясь по лужайке. — У вас необычная техника. Сплошь на уступлении и ложной открытости. Венгерская? Польская? Где вы ей научились? — спросил, раздергивая стеганый нагрудник, и рухнул в плетеное кресло за столик, к которому немедля поспешил служитель с крахмально-белым полотенцем на руке.

— У русских, — ответил Одинг, усевшись напротив и прямо смотря в эти близко посаженные, слегка раскосые глаза, в которых было что-то от безучастной хищности лисы, вокруг которой пахнет порохом, капканом и собаками, — как будто невозможность отдохнуть от нескончаемой настороженности.

— В России, хотите сказать?

— В Европе, группенфюрер. Сошелся с бывшим генералом, бежавшим от Советов. Пытаясь хоть как-то заработать на хлеб, он создал труппу цирковых наездников из русских казаков. Эти люди родились на коне и с шашкой в зубах.

— Да, сабельная схватка, — улыбнулся Гейдрих краем рта. — Врубиться в противника в честном бою. Какой благородный и безнадежно устаревший способ. Нам с вами выпало орудовать другими инструментами. Что сказали бы о них наши храбрые, прямодушные предки, как думаете?

— Полагаю, что самые проницательные из них сказали бы, что ремесло разведчика не сильно отличается от фехтования, — ответил Одинг. — Ложный выпад, обман и укол в беззащитное место. Вся разница лишь в том, что действовать приходится в бесплотном измерении идей и информации. Легенды же о храбрости нужны для вдохновения солдат — как идеал самопожертвования для сплочения нации. Каждый маленький Михель должен верить, что он исполин и что народ в своем единстве тем более несокрушимый колосс.

— Мне нравится ваш здравый смысл, Одинг, но поосторожней с иронией. Ирония — это еврейская черта, свойство ума, не твердого ни в чем, то есть склонного к предательству.

— Осмелюсь заметить, что между твердостью и твердолобостью — огромная дистанция. Железобетонная приверженность к догме, точнее неспособность к собственным суждениям есть свойство генетически неполноценных и низкоразвитых народов, к примеру славян.