Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Эти люди до недавнего времени занимали не то место в пищевой цепочке, чтобы иметь какое-либо отношение к внутрипартийной политической борьбе. Хотя, конечно, полагаю, что сам факт их длительных контактов как с командованием рейхсвера, так и с нашим генералитетом хоть завтра может быть поставлен каждому в вину. Но это только при определенных обстоятельствах. Во-первых, мы, как ни крути, сейчас союзники, а во-вторых, их Сталин сам решает, кто ему нужен, а кто нет.

— То есть все, что мы можем, — скомпрометировать того, кого он хочет, чтобы мы скомпрометировали? — рассмеялся Гейдрих.

— В определенной степени, — ответил Одинг. — К тому же наши действия затрудняются тем, что эти люди разучились не только сообщать друг другу собственные мысли, но и думать по-своему.

— Ну вот что, дорогой мой, сосредоточьтесь на пяти-шести ключевых фигурах. Заставьте этого параноика как следует поразмыслить над их личной преданностью. К примеру, что вы скажете о Самородове? В вашем докладе это белое пятно.

— А он и есть такое пятно. Растворился в монгольских степях, из которых возник.

— У вас устаревшая информация, Одинг. Назначен заместителем начальника Оперативного отдела в Генеральном штабе. Курировать вопрос вооружений. Так что готовьтесь принимать его в Берлине.

«Всем запомнить — комкор Самородов. Это, братцы мои, голова просто феноменальная, — вспомнил Одинг слова военкора Серова на попойке в Москве. — Оперативное искусство переворачивает полностью».

— Жду вас в следующую субботу на фехтовальной дорожке, — закончил Гейдрих. — Вы сильный противник и занятный собеседник.

Поднявшись и прищелкнув каблуками, Одинг двинулся к дому. Об этом Самородове он впервые услышал еще в 32-м. По словам многих русских, зачатком теории глубокого боя советская военная наука была обязана не знаменитому Триандафилову и не расстрелянному Тухачевскому, а именно вот этому безвестному краскому, который в Гражданской войне командовал лишь эскадроном, сражаясь с белыми войсками в Семиречье и с басмачами в Фергане. Учившийся на курсах «Выстрел» пограничник как будто передал своим учителям тетрадь со всеми выкладками и убыл на Дальний Восток, сделав в «нашей науке» «примерно то же, что и Склифосовский в медицине, а Лобачевский в геометрии».

Раздевшись средь кафельных стен, он встал под душ и повернул шишкастый крестик вентиля. Иллюзий о прочности Nichtangriffspakt у Одинга не было со дня подписания — слишком долго и близко наблюдал он работу германского гения над своим засекреченным будущим: оно выплавлялось из саксонской руды, ковалось из крупповской стали, изобреталось из селитры, азотной кислоты, тринитротолуола, кизельгура — с потусторонним педантизмом и шизофренической рациональностью, с холодным исступлением и терпеливой кропотливостью подземного жителя, на бессрочный срок изгнанного от людских очагов за какой-то ужасный проступок, а может быть, вернее, ушедшего в земную преисподнюю от великой обиды на весь человеческий мир. Такая поражающая сила, такая совершенная машина истребления могла иметь лишь одного врага — соразмерного ей. Да и самые ранние речи верховного мастера, сверхмеханика — фюрера с упорством магнитного компаса указывали на восток.

Союз Германии с Советами был удивителен ему своею противоестественностью и вместе с тем неумолимой предрешенностью, как во взаимном притяжении и отталкивании двух магнитов, обращаемых друг к другу то разными, то одинаковыми полюсами. Не то чтоб англичане и французы выдавили СССР в единственно возможный «невозможный» блок с национал-социализмом, а будто бы и вправду где-то в страшной высоте, а может быть, напротив, у самого ядра Земли был заключен вот этот пакт — не из рациональных целей отодвинуть границы России на запад, стереть с лица земли нахрапистую Польшу и выиграть время для создания новых моторов, а из какого-то неотстранимого, мучительного сходства в самой сути.

Он вспомнил Москву, которую увидел два месяца назад: делегацию Имперской промышленной группы принимали с надменно-дальновидным размахом — словно заживо хоронили в подземных метростроевских чертогах, давили громадностью зданий, построенных как будто не для жизни, а для священных ритуалов — для уничтожения Эмпайр-стейт-билдинг и всех европейских соборов, для возвещенья всему миру о том, какое солнце над ним воссияло. Вокруг была уж не футуристическая греза, не конструктивистские контуры будущего, а утвердившая себя империя, и стилистическая близость того, что в рейхе строил Шпеер, и того, что в Москве возводили Жолтовский и Щусев, была неотразима: и там, и тут хотели видеть Рим и царственную пышность.