Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

— Анатоль, — сказала я, — я собираюсь родить этого ребенка здесь и сейчас.

— Беене, у тебя никогда ни на что не хватало терпения!

Проехав довольно далеко вперед, мальчики наконец заметили наше отсутствие и повернули обратно, слава Богу и Мартину-Лотэру. Исчерпав аргументы в пользу того, что руль нужно доверить ему, он, надув губы, стал смотреть в заднее стекло, не увидев нас, сообразил, что́ случилось, и закричал брату:

— Стой, стой! Вероятно, мама рожает!

Анатоль быстро раскидал вещи в машине, нашел матрас, набитый слоновьей травой, и несколько простыней (хорошо, что у нас были с собой вещи, и они были чистыми). Посадив меня, он сумел протащить все это подо мной. Я этого не помню. Помню только, как напрягались мои бедра и вздымался аркой таз от спонтанных яростных позывов, гораздо более властных, чем любые иные позывы человеческого тела, — от желания вытолкнуть. Я услышала какой-то нечеловеческий рев, судя по всему, издала его я сама, а потом Натаниэль оказался уже тут, с нами, залив кровью белую простыню и мягкую кангу с желтыми птичками, подстеленные Анатолем.

Анатоль с радостным смехом исполнил танец-поздравление. Не прошло еще и года после его освобождения из лагеря «Арди», и он горячо разделял желание своего сына вырваться из одиночного заточения. Однако ребенок был слабым. Анатоль, невзирая на темноту, немедленно сел за руль, чтобы поскорее доставить нас до места, а я свернулась клубком вокруг нашего новенького младенца на заднем сиденье, встревоженная тем, что он не мог даже сосать. Когда мы добрались до Кимвулы, малыш уже горел, как в огне. С этого момента он начал стремительно слабеть и терять вес, превращаясь в летаргический сверток обтянутых кожей косточек с таким же обтянутым кожей черепом. Ребенок даже не плакал. Множество последующих дней и ночей слились для меня воедино, потому что я не могла положить его или заснуть с ним на руках, боясь, что он угаснет. Мы с Анатолем по очереди качали его обмякшее тельце, разговаривали с ним, старались умолить остаться в мире живых. Мартин настоял на том, чтобы тоже качать ребенка в очередь с нами, нашептывая ему свои мальчишечьи секреты в спрятанное под ярким одеяльцем ушко. Но Натаниэля никак не удавалось уговорить. Дважды он переставал дышать. Анатоль вдувал воздух ему в ротик и массировал грудку, пока тот не делал слабый вдох и не возвращался к нам.

Через неделю он начал есть, и теперь не выказывает никаких сожалений по поводу того, что решил остаться с нами. Однако в ту ужасную первую неделю его жизни я истерзалась страхами за слабое больное тельце и потерянную душу. Помнится, когда Анатоль находился в тюрьме, я не раз обещала каким угодно богам, что никогда ни о чем больше не попрошу их — только пусть его отпустят. И вот снова я — девочка, давным-давно забывшая о том, что по другую сторону небесных ворот что-то действительно существует, отчаянно колотила в них.

Однажды ночью, сидя на полу, измученная бессонницей до помутнения рассудка, нянча свое невинное больное дитя, я начала говорить вслух, обращаясь к огню: «Огонь, огонь, огонь, пожалуйста, согрей его, съешь сколько угодно дров, я дам тебе еще, только не гасни, не дай замерзнуть этому маленькому тельцу, которое я уже люблю!» Я говорила по-английски, совершенно уверенная в том, что сошла с ума. Обращалась к Луне на небе и деревьям, к спящим Анатолю, Патрису и Мартину и, наконец, к котлу кипящей стерилизованной воды и пипетке, с помощью которой спасала кроху от обезвоживания. Неожиданно всплыло отчетливое воспоминание: мама, стоя на коленях, молится флакону с антибиотиком; это было во время болезни Руфи-Майи. Я ясно слышала дыхание мамы и слова. Могла точно описать ее лицо и чувствовала руки, обнимающие меня. Мы с мамой молились вместе всему, что видели перед собой. Этого было достаточно.

Если Бог вообще помнит обо мне, то должен думать обо мне как о матери, раздирающей руки в кровь, добывая пропитание и крышу над головой, и жаждущей любви. Мои мальчики всегда кричали: «Сала мботе!», убегая из дома, подальше от меня и моих советов, но — никогда не от любви. Паскаль ушел дальше всех — уже два года он живет в Луанде, где изучает технологии нефтедобычи и, не сомневаюсь, бегает за девочками. Он так напоминает мне своего тезку, моего старого друга с такими же широко поставленными глазами, радостно врывавшегося в каждый новый день с вопросом: «Бето нки тутуасала? Что вы делаете?»

Патрис — полная ему противоположность: прилежный, серьезный и внешне — копия своего отца. Он хочет изучать системы государственного управления и стать министром юстиции в совершенно другой, отличной от нынешней Африке. У меня ноги подкашиваются от страха и восхищения, когда я вижу, как он целеустремленно идет к осуществлению своих целей. Но самый темный из моих сыновей — как по цвету кожи, так и по темпераменту — Мартин-Лотэр. В свои двенадцать лет он предается размышлениям и сочиняет стихи, как герой его отца Агостиньо Нето. Мартин-Лотэр напоминает мне свою тетю Аду.