Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Мы все еще те дети, какими были когда-то, с планами, которые держим в тайне даже от самих себя. Анатоль, полагаю, хочет пережить Мобуту и вернуться, когда мы сможем, стоя на земле Конго, сказать: «Мы дома», не ощущая при этом на языке привкуса позолоченных люстр и жгучей горечи голодной смерти. А я, наверное, мечтаю когда-нибудь выйти из дому без клейма «белая» и пройти по милосердной земле рядом с Руфь-Майей, не держащей на меня зла. Я никогда не перестану бороться за равноправие, верить, что жизнь станет все-таки справедливой, — как только мы очистим ее от ошибок временно введенных в заблуждение людей. Эта вера — как малярия, от нее я окончательно не избавилась, она бродит у меня в крови. Я предвкушаю, как наградой будут отмечены доброта и великодушие, и жду, что карающий меч упадет на голову зла, несмотря на годы, когда я качалась в колыбели вознагражденного зла и убитой добродетели. Как только начинаю чувствовать себя изнуренной жизнью, я вдруг вскидываюсь, будто в лихорадке, смотрю на мир и ахаю от того, сколько всего сделано в нем неправильно и как много мне нужно изменить. Наверное, я была слишком похожа на папу, чтобы хотя бы отчасти не стать такой, какой он хотел меня видеть.

Разговорная практика с моими соседями на богатом тональном языке смягчила звучание его голоса в моем восприятии. Теперь я слышу полутона, переливающиеся под поверхностью слов «правильно» и «неправильно». Мы были потрясены тем, сколько различных значений имеют слова на киконго: «бангала» — это и самое дорогое, и самое невыносимое, а также — ядоносное дерево, ядовитый сумах. Каждый раз это слово сбивало пафос проповеди отца, когда он выкрикивал: «Папа Иисус бангала!»

В прошлом, когда Рахиль из ниоткуда вытаскивала слова, чтобы обозначить ими то, что ей было нужно, а Руфь-Майя изобретала собственные, мы с Адой пытались разгадывать: как то, что ты вроде знаешь, в Африке может означать нечто совсем иное. Мучились над словом «нзоло», которое имеет столько смыслов: и горячо любимый; и белый червяк для рыболовной наживки; и особый оберег от дизентерии; и карликовая картошка. «Нзоле» означает двойную юбку, предназначенную для того, чтобы оборачивать ею сразу двоих. Вскоре я поняла, как соотносятся эти вещи. Во время свадебной церемонии муж и жена стоят рядом, плотно укутанные нзоле, оно связывает их воедино, как самых дорогих друг другу людей — нзолани. Дорогих, как первые картофелины сезона, маленькие и сладкие, словно джорджийские земляные орехи. Ценные, как самые толстые червяки, выкопанные из земли, на них ловится крупная рыба. А оберег от дизентерии, который больше всех ценят матери, содержит частичку того, что несет в себе слово «нзоло»: нужно выкопать и высушить червяка и картофелинки, связать их ниткой, выдернутой из свадебного покрывала, и дать знахарю-колдуну нганга, чтобы он благословил их огнем. Только самым лучшим, что есть в твоей жизни, ты сумеешь защитить детей — в это, по крайней мере, я свято верю. Каждого из своих орехово-коричневых детей я называла «нзолани» и чувствовала при этом во рту вкус рыбы, огня и картофеля. По-другому теперь никак нельзя.

«Все, что ты с уверенностью считаешь правильным, в ином месте может оказаться неправильным. Особенно здесь», — часто говорю я себе, когда кипячу в кухне подгузники и веду мысленный спор с отсутствующей Рахилью (что мало отличается от спора с Рахилью присутствующей). Она снова и снова напоминает мне о коммунистической угрозе. Я выхожу из кухни, чтобы вылить воду и помахать рукой соседке, которая варит арахис в старом колесном диске. Мы обе замираем при звуке приближающегося автомобиля. Это может быть черный «мерседес» синих шлемов; мобутовские посланники приезжают отобрать наш жалкий урожай, чтобы финансировать строительство очередного дворца. Неожиданно из детства всплывает мое первое косноязычное определение коммунизма, какое я дала Анатолю: они не боятся Бога и считают, что дома у всех должны быть одинаковыми.

Оттуда, где я сейчас стою, сестра, трудно постичь угрозу.

Я живу в маленьком доме, набитом мальчиками, картошкой, амулетами и научными книгами, тут хранится наше свадебное покрывало, расчлененная карта мира, старинный кожаный чемодан памяти — разрастающееся скопление прошлого, вытесняющее наше постоянно сужающееся будущее. И терпение почти на исходе. Понадобилось десять лет, и все равно это кажется чудом, но американцы проигрывают в Анголе. Их противопехотными минами по-прежнему нашпигована вся страна, каждый день они отрубают ногу или руку ребенку, и я знаю, что́ может с нами случиться, если мы поедем по этим дорогам. Однако в своих мечтах я продолжаю надеяться, тем более что в этой жизни у нас нет надежного убежища. И даже если, черт возьми, мне придется весь путь проскакать на одной ноге, я найду место, которое смогу назвать своим домом.