Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Чтобы не дать Бутову развить свою мысль дальше, Степан осторожно хлопнул его по плечу.

— Простите меня, Николай Семенович, я все понимаю. Пойдем-ка лучше спать. В постели они все одинаковы, что графиня, что ее служанка. Ведь, ложась в постель, вместе с одеждой они снимают и свои титулы.

— Эх и циник ты, Степан Дмитриевич! — проворчал Бутов, исчезая в темноте.

В мастерской Степан включил свет, закурил трубку и некоторое время стоял, оглядывая свои скульптуры, законченные и незаконченные. На столе все еще лежала в глине «Голова Христа». Рядом с ней он вдруг увидел пачку газет и письмо. Конечно же, это письмо из Милана от Уголино. И газеты прислал он — миланские, парижские. В каждой из них что-то написано о нем, Эрьзе. Иначе бы их Уголино не послал. Как-то он поживает там, в своем Милане? В одном из писем он обещал приехать на интернациональную выставку, но почему-то не приехал. А как бы Степану хотелось встретиться с ним, поговорить, особенно после сегодняшнего вечера, после этих пламенных речей на юбилее Герцена. У него в голове от них образовалась такая мешанина, что сам «черт» не разберется. Каждый оратор в предопределении судеб России по-своему был как будто прав. А где тут истинная правда? И причем тут его, Степана, искусство? Вот об этом-то и хотелось ему поговорить с Уголино. С Бутовым они в этом вопросе не нашли бы общего языка. Бутов — человек, далекий от искусства, хотя и понимает его. Он больше политик и склонен все подчинять политике. А художник все-таки есть художник, и ему иногда необходимо выражать в своих образах различные взгляды и мнения. «Значит, — думал Степан, — он в какой-то мере должен стоять над узкополитическими тенденциями...» Но тогда как же быть с правдой художника? Задав себе этот вопрос, он вспомнил слова Плеханова по поводу «Осужденного»: «Вы этой скульптурой здорово утерли нос кое-кому из европейских служителей искусства для искусства».

— Вот тут, надо полагать, моя правда! — произнес вслух Степан.

Бертиль уже давно проснулась и терпеливо ждала, когда он ляжет, а он все не ложился. Это ее несколько расстроило. Шлялся где-то, а теперь не дает ей спать.

— Иди скорее, мне одной холодно, — произнесла она сонным голосом.

— Отчего не легла у себя в кухне, коли здесь тебе холодно? — ответил он раздраженно, из-за того, что она прервала его мысли.

Она обиделась на его слова.

— Ты не хочешь, чтобы я спала с тобой? Я могу уйти, если тебе не нравится.

— С чего ты нахохлилась?

— И вовсе я не нахохлилась, а вот ты пришел недовольный, видать, где-то прошлялся впустую и теперь на мне срываешь зло!

Степана не могла не задеть такая несправедливость, и все же он сдержался. У них с Бертиль еще ни разу не было размолвки, так стоило ли создавать ее безо всякой причины.

— Ты что, ревнуешь?

В Бертиль словно бес вселился. Одним рывком сбросив с себя одеяло, она схватила в охапку свою одежду, лежащую на стуле у дивана, и в одной нижней сорочке, босиком выбежала из мастерской, бросив на ходу:

— Да, ревную! И имеется на то причина!

— Ну и черт с тобой, ревнуй себе на здоровье! — крикнул Степан ей вслед.

Поведение Бертиль расстроило его не шутку. Лежа на диване, он принялся перебирать в памяти, какой же повод он дал ей для ревности, и не находил его. Правда, в последние дни к нему в мастерскую часто заходила некая молодая дама, настойчиво предлагая себя в ученицы. Но он вскоре распознал ее истинные намерения и деликатненько выставил вон, решив, что с него довольно и одной аферистки, графини Альтенберг. Степан расхохотался, поняв, что именно к этой даме приревновала его Бертиль. И это сразу его успокоило: он мог вернуться к прежним мыслям. В конце концов он пришел к решению, что сам поедет в Милан и повидается с Уголино. Здесь, в Ницце, его ничто не задерживает. Работать можно везде. А оттуда, возможно, махнет и в Париж, в это средоточие культуры и искусства...

Как ни торопился Степан с отъездом в Милан, все же прошел еще целый месяц, прежде чем он сумел закончить здесь все свои дела — расплатиться с долгами, завершить работу над головой Христа, сделав ее из мрамора. Оригинал из глины он уничтожил, так и не удовлетворившись им. Бывает же такое, когда убеждаешься под самый конец, создавая ту или иную вещь, что взялся не за тот материал. Вместе с тем он и сейчас не вполне был уверен, что сумел выразить свою идею служения человечеству...

Ниццу Степан оставил с грустью в сердце. Как ни в одном другом городе, откуда ему ранее приходилось уезжать, здесь у него было много друзей и поклонников. Обычно его никто не провожал, а тут на перроне собралась чуть ли не целая толпа. Многие с цветами. Лидия Александровна даже всплакнула, прошептав: «Не забывайте нас, Степан Дмитриевич, вы ведь тоже русский, хотя называете себя каким-то мордвином...»