Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы - Повесть о Я. М. Свердлове

— Видите ли... Вы хотите получить ответ на этот вопрос... — профессорским тоном тянул меньшевик.

— Хочу, да не от тебя. Ты уж извини, но всякий кулик своё болото хвалит. А вот записываться к вам пока не буду. Потому как для меня это дело не шутейное, ведь я кому-то из детей должен предпочтительность отдать. А они у меня все честные, рабочие.

Ах, Потапыч, Потапыч! Люди вокруг смеялись, а он, Григорий Ростовцев, даже растрогался. И не потому, что в этот день никто ни в какую партию не записался, — словно задуматься над тем, что происходит, очнуться ото сна призвал их Потапыч. Старику никто не аплодировал, не говорил «правильно» или «долой», как это теперь модно. Просто смотрели на него во все глаза, будто видели впервые. Вот он какой, этот всегда склонившийся над замасленными тисками человечек, который, казалось, и склонялся-то пониже, чтобы его труднее было заметить. А у него в душе тоже революция: дома, видать, нелегко — трое детей, и все в разных партиях.

А дочка у Потапыча в самом деле особенная. Ростовцев увидел её впервые, когда она еду отцу приносила на завод, и врезались в память её озорные глазёнки. Потом ему казалось, что Катя не замечает его любопытных взглядов и вообще не обращает на него внимания.

Ростовцев жил одиноко. Не встретилась ему на пути женщина, которая могла бы это одиночество разрушить. Так уж складывалась его судьба, швыряла по новым местам, нигде подолгу не засиживался. Из Нижнего — в Пермь, в Мотовилиху, а точнее, в помощь Якову Свердлову, потом Петербург. Тогда, в тринадцатом году, он последний раз видел Якова, кажется, в редакции «Правды». С тех пор Григорий почти безвыездно (арестовали всё-таки в пятнадцатом, но улик не нашли — отпустили) в Питере, да и то болезнь тому причиной: после того как упала на ногу тяжёлая шестерня, оказался он чуть хромым на левую ногу. Сразу от двух бед, горько шутил он, избавило его это — от призыва в армию и от женитьбы. Хотя хромота его была не такой уж заметной.

Запала ему в душу дочь Потапыча. И какова же была его радость, когда однажды увидел её на митинге рядом с Подвойским. Николай Ильич познакомил их тогда:

— Это наша Катюша.

— Мы уже встречались. Да только неразговорчив товарищ Ростовцев, — улыбнулась Катя.

— Да, это верно, — подтвердил Подвойский. — Ростовцеву любое дело можно поручить. А вот насчёт речи — тут он не очень...

— Это заметно, — опять улыбнулась Катя.

Катюша, милая... Значит, она его запомнила. Как хорошо, что она большевичка. Пошла против родных братьев. Смелая. А внешне ни за что не скажешь.

С тех пор нет-нет да задумается Григорий о своём житье-бытье. Комната его, выкроенная из чердачного помещения трёхэтажного дома, никогда не казалась ему маленькой и неуютной. Он привык к этой железной солдатской кровати, к запаху от дымоходной трубы, к постоянному шуму дождя о жестяную, покрашенную красной краской крышу. Питался он чем попало и пищу готовил себе на керосинке, купленной по случаю у дворника Никодима.

И вдруг шальная мысль закралась ему в голову: вот пришла бы сюда Катя! В комнате нет даже стульев, лишь одиноко стоит самолично сколоченная табуретка. Ему стульев и не надо. Читал он за этим самым шкафчиком-столом, а если кто заходил — усаживал гостя на табуретку, а сам садился на кровать. Да и так ли уж часто приходилось ему бывать дома? Кто придёт, да ещё поздно, когда он с работы вернулся?

Григорий, усталый и разморённый теплом от дымоходной трубы, собирался уже было погасить керосиновую лампу и завалиться спать, как в дверь постучали.

— Не спишь, Григорий? — послышался голос Никодима. — Тут тебя господин-товарищ спрашивает.

Нельзя сказать, чтобы жильцы любили дворника Никодима, но недоверия к нему не испытывали: не пьянствовал. Правда, был он сердит, ворчлив и несговорчив, зато за порядком во дворе следил ревностно.

Ростовцев открыл дверь и удивился: за спиной Никодима стоял Яков Михайлович, он надеялся, как выяснилось потом, встретить у Григория кого-нибудь из нижегородцев — Ивана Чугурина или Митю Павлова.

— Вот, к тебе, Григорий, — сказал дворник. — Я сам проводил, потому как вопрос имеется. — И, указывая головой на Свердлова: — Не большевик ли?

— Большевик. А почему это вас интересует? — спросил Свердлов.

— Да и не знаю, как сказать... Звать-то как прикажете?

— Яков Михайлович.

— Так вот... — мялся Никодим. — Хотел было одного Григория просить, а тут оба вы... Не зашли бы ко мне чайку попить?

— А что случилось?