Борис Шелепов - Их было трое

Знаур объяснил какой-то дальней родственнице Саладдина, что, по совету покойного, едет в город учиться, и ему необходимо взять с собой побольше еды. Через несколько минут целый мешок с провизией стоял у порога. Об араке Знаур позаботился сам. Женщины были увлечены разговором, чем-то озабочены, и совсем не обращали на него внимания. Никто из них, вероятно, не заметил отсутствия мальчика почти двое суток.

Подхватив мешок и баллон с аракой, Знаур направился было к друзьям, ожидавшим в саду, возле сельского Совета. У ворот его нагнала шустрая сгорбившаяся старушка с белыми взлохмаченными волосами и неприятно розовым цветом лица. Таинственно прошамкала.

— Не попадайся, Знаур, на глаза колдунье Хадзигуа. Вчера она целый день рыскала по селу. Хочет забрать тебя в лес, негодная…

— Меня? В лес?

— С ума спятила одноглазая, называет тебя родным сыном. Берегись, лаппу [31] Лаппу (осет.) — парень, мальчик. , что-то недоброе она затеяла. Помни, что ты вырос в самом богатом доме Фидара. Гони прочь одноглазую ведьму!

Отвязавшись от старухи, Знаур поспешил к друзьям. Но слова ее вызвали в душе беспокойство.

Был вечер, когда все трое направились в дом сельского писаря Онуфрия Емельяновича Микитенко. Костя уверял, что в этот час писарь уже сидит в ожидании «клиентов», принимает частные заказы на составление жалоб, прошений, писем в лазареты и Красную Армию. Так было заведено еще при царе, так осталось и теперь.

Костины слова подтвердились. Микитенко сидел в передней за столом, уткнувшись увесистым рябым носом в бумагу. В комнате пахло сивушной кислятиной. Тощая, болезненного вида жена Онуфрия сказала ему, что пришли какие-то мальчишки «по важному делу».

— Что за дело? Не видишь, я погружен в Лету. Послушай:

— Мы принесли первача, дядюшка Онуфрий, — осторожно перебил его вошедший в комнату Костя.

— Первач? Врешь, поди, а? — Онуфрий уставился на мальчика своими оловянными очами.

— Знаур, Ахметка! Несите бутыль! — скомандовал Костя.

Арака была торжественно поставлена на стол. Отведав ее, писарь надел очки в железной оправе и строго спросил:

— По какому делу?

— Едем учиться в город, нужны удостоверения… — объяснил Костя.

— Фамилия, имя, отчество?

Онуфрий Емельянович положил перед собой круглую печать и начал записывать все необходимое. Когда очередь дошла до Знаура, Микитенко, словно сгоняя с себя пьяное наваждение, спросил:

— Это ты — сирота, который жил у мироеда Кубатиева?

— Я, — упавшим голосом сказал Знаур.

— О! С тебя, парень, еще полагается! Теперь ты есть правомочный сын родной мамаши, и я твой крестный батько! Понял?

— Какой «мамаши»? — Знаур взглянул на писаря с недоумением.

— Ты ничего не знаешь? Ксюша!

Снабдив жену ключами, Микитенко послал ее в Совет за какой то синей папкой. Ребята непонимающе переглядывались. Писарь выпил еще и молча тарабанил трясущимися крючковатыми пальцами по столу. На стене неровно тикали старые ходики.

— Бежать надо, клянусь, — шепнул Ахметка Косте.

— Подожди, — отмахнулся тот.

Знаур молчал, красный от смущения.

Наконец синяя папка была доставлена и положена на стол перед Онуфрием. Он полистал бумаги и начал торжественно, с тяжелой одышкой читать протокол заседания Совета.

— «Слушали: жалобу беднячки Саламовой Хадзигуа Ирбековны, проживающей в доме лесника первого участка лесничества…»

Дальше — постановление Совета об официальном признании прав материнства жалобщицы на сына Знаура, «силой отобранного в младенческом возрасте баделятами Кубатиевыми, врагами пролетариата и мировой революции»…

Писарь налил полный стакан первача и уставился на Знаура.

— Теперь ты — законный сын своей родительницы! Кончилась власть Кубатиевых. Иди к своей мамаше и скажи: «Принимай в дом молодого хозяина — наследника!..»

— Вот это да! — подхватил Костя. — Мы хорошо знаем тетю Хадзи, но она раньше ничего не говорила о том, что Знаурка — ее сын…

— Боялась Кубатиевых, — объяснил писарь. — Потом, после переворота, приходила, спрашивала. Я сам писал ей прошение — задаром; потому что это есть акт человеколюбия.

Писарь еще выпил. Отдавая ребятам справки, продолжал:

— Ибо товарищ Микитенко есть душевный и сердечный человек. А хотят его выгнать, говорят, пьяница. Нет, брат. Я пью, но ума не пропиваю и у других не занимаю…

Тяжелая голова писаря клонилась к столу. Некоторое время он дремал. Открыв глаза, увидел, что в комнате никого нет. Рявкнул: