Борис Шелепов - Их было трое

Места расположены амфитеатром, нет лож и ярусов, вдоль стен — коринфские колонны и ниши со скульптурами. Хетагуров сидел между двумя колоннами на трехместной скамье, чуть касаясь плечом белого эполета жандармского генерала. Видно великолепно. Исламбек знал толк и денег не жалел для своих честолюбивых затей. Сам он сидел у рампы на длинной, обтянутой бархатом скамье в обществе юной балерины Лауры Ляховской и нескольких поклонников ее таланта — купцов.

«Странно, — усмехнулся Хетагуров, — утром я был грузчиком на пристани, вечером очутился в самом блистательном обществе Петербурга…»

Ольга вначале не заметила Коста, Тит — тоже. Он беспрерывно говорил что-то Клементине Эрнестовне.

Заиграл оркестр. Короткое вступление — и сразу же отрывистые регистры струнных, исполненные глубокого трагизма. В них и нежные, вздохи, и жалобы влюбленных на судьбу. Наступают минуты сладостного забытья. Но вот снова страшная действительность, злобные возгласы смертных врагов — Монтекки и Капулетти. Звенят тяжелые мечи стариков и стальные клинки молодых, на улице Вероны разгорается кровавый бой. Потом стихают звуки боя, наступает осторожная, робкая тишина, и из нее рождается мелодия любви…

— Боже мой, какое чудо! — восторженно шепчет Коста, и сидящий рядом генерал недоуменно пожимает плечами: что хорошего находит горец в беспорядочных звуках симфонии — то ли дело духовой оркестр!

Проходят мгновения тихой идиллии любви, и вновь схватка враждующих семей. Льется кровь, гаснут юные жизни.

«А у нас — кровная месть», — со скорбью думает Коста. Как зачарованный, слушает музыку. Рождаются думы о судьбах двух героинь — Джульетты и Жанны д’Арк. Обе поступили вопреки дедовским заветам и воле родителей: одна — во имя любви, другая — во имя спасения родины!

И в воображении встает образ женщины-горянки, отбросившей прочь законы адата и вековые устои быта. Высоко вознести прекрасный образ — вот благодарный замысел для большой поэмы!

Как же назвать героиню? Фатима — хорошее осетинское имя…

В эти минуты Коста забыл о всех земных заботах…

А Ольга сидела внизу, печальная.

«Он даже не смотрит в мою сторону!» — с горечью думала она.

В октябре 1884 года Хетагуров получил официальное уведомление об исключении его из списка учеников академии и переводе в вольнослушатели.

Он продолжал работать на пристани, но уже на другой барже.

Тит Овцын при каждом удобном случае рассказывал о том, что осетинский князь работает грузчиком и «ни копейки не берет с тех, кто захочет посмотреть на него». Но «сенсация» Тита не вызвала ожидаемого эффекта. И вот почему.

Когда новость впервые была объявлена им в салоне Клементины Эрнестовны, чтобы опозорить Хетагурова в глазах общества, дело благодаря Кубатиеву приняло неожиданно другой оборот.

Хотя Тамур в душе недолюбливал Хетагурова за колкие эпиграммы и насмешки, но здесь он решил, что задета честь нации, и счел своим долгом поддержать земляка.

— Позвольте, э-э, господин Овчинин… Вы ничего толком не знаете, — сказал он таким тоном, как будто не имел ничего общего с Титом. — Хетагуров пишет трактат о жизни низших сословий Санкт-Петербурга, для того он и надел на себя лямку грузчика. Весьма возможно, что летом вы встретите его на берегу Невы среди бурлаков, тянущих баржу. Все это сообщаю вам, господа, под величайшим секретом…

Вскоре рассказ юнкера стал известен многим. В литературных студенческих кружках говорили: «Так надо творить! Художник и молодой поэт с Кавказа Хетагуров, будучи честным человеком, решил сначала сам побыть в роли тех, чьи образы собирается воссоздать кистью и пером. Он смело пошел по стопам Василия Васильевича Верещагина…»

Тит ходил раздосадованный. Сначала, правда, цель как будто была достигнута: Клементина Эрнестовна всплеснула руками и наедине с Ольгой заявила ей о невозможности дальнейших посещений Хетагуровым их дома, настояла, чтобы дочь тут же написала письмо своему «несносному кавказцу». Принудить своенравную девушку матери удалось не сразу. Только после трех обмороков и компромиссной просьбы отца: «Сделай, как просит мать, а потом поступай по-своему», — Ольга написала и окропила слезами записку, в которой сетовала на «злую судьбу». Клементина Эрнестовна сама отправила письмо на почту. Девушка спохватилась, сбивчиво написала еще одну записку, просила прощения, раскаивалась в своей слабости перед гневом матери. Но покаянная не дошла до адресата: услужливая горничная передала ее в руки Клементины Эрнестовны.